– Да какая же она кокотка?! – возразил тот. – Нет, эта, по всему видно, приличная женщина… Скорее всего, супруга какого-нибудь биржевика или врача… ну, не знаю, что-нибудь в этом роде.

– Э-э-э, бросьте – просто кокотка… Они нынче держатся как порядочные женщины, поди разбери, кто она на самом деле!

Тем временем Фавье произвел подсчет в своей чековой книжке и заключил:

– Ну, кто бы она ни была, а я ей втюхал товару аж на двести девяносто три франка – значит мне причитается почти три франка премии.

Ютен обиженно поджал губы и выместил свою зависть на чековой книжке, скомкав ее в кулаке, – еще одна дурацкая выдумка начальства, только карман занимает! Между ним и Фавье шла скрытая, но упорная борьба: обычно Фавье делал вид, будто признает первенство Ютена, хотя на самом деле готов был сожрать его с потрохами. Однако сейчас Ютену не давали покоя эти три франка, так легко заработанные сослуживцем, который, по его мнению, в подметки ему не годился. Ничего себе денек выдался! Если так дело пойдет и дальше, ему не хватит даже на сельтерскую воду для своих гостей! И в этой разгоравшейся битве за выручку он ходил взад-вперед мимо прилавков, жаждая своей доли добычи и смертельно завидуя всем подряд, вплоть до заведующего, который сейчас провожал молодую худощавую женщину, приговаривая:

– Хорошо, мадам, положитесь на меня. Передайте там, что я постараюсь уговорить господина Муре сделать эту скидку!

А Муре давно уже не стоял на втором этаже, у перил. Неожиданно для всех он появился на верхних ступенях широкой лестницы, ведущей на первый этаж; отсюда он мог свободно обозревать все свое царство. При виде людского потока, постепенно заполнявшего магазин, его бледность сменялась румянцем, а в душе возрождалась вера в себя. Наконец-то наступил момент долгожданного наплыва публики, послеполуденной давки, миг торжества, на которое он уже не надеялся в лихорадке сомнений; все продавцы находились на своих местах; колокол только что возвестил конец третьей смены в столовой; зловещее утреннее безлюдье, объясняемое, конечно, проливным дождем, зарядившим около девяти утра, могло еще быть компенсировано, ибо небосвод вновь засиял победной синевой. Теперь оживились и секции второго этажа: Муре пришлось посторониться, чтобы пропустить женщин, которые целыми группами поднимались в отделы белья и готового платья; он уже слышал позади, в секциях кружев и шалей, голоса продавцов, называвших высокие цены.

Но особенно успокаивало его то, что происходило в галереях первого этажа: покупатели толпились перед отделами галантереи, белья и шерстяных изделий, поток женщин становился все гуще, и теперь почти все они были в шляпках, если не считать немногих припозднившихся домохозяек в чепцах. В отделе шелков, под ярким золотистым светом ламп, дамы снимали перчатки и осторожно щупали края отрезов «Парижского счастья», вполголоса обсуждая его достоинства. Муре уже не обманывался, слыша уличный шум: это подъезжали фиакры, хлопали дверцы экипажей, гомонила толпа, осаждавшая магазин. Он чувствовал, как внизу, у него под ногами, вздрогнула, ожила и заработала вся эта огромная машина: в кассах звенело золото, приказчики торопливо заворачивали товары, в подвалах росла гора покупок для доставки на дом, – все здание содрогалось от гула этого мощного механизма. А посреди этой вакханалии важно расхаживал инспектор Жув, выискивая взглядом воровок.

– А, вот и ты! – воскликнул Муре, узнав Поля де Валаньоска в посетителе, которого подвел к нему служащий. – Нет-нет, ты мне совсем не помешаешь… Просто сегодня у меня решающее сражение, так что, если хочешь все увидеть, следуй за мной!

Он пока еще сомневался в успехе. Да, покупателей много, но приведет ли это к желанному триумфу? И все же он весело смеялся и болтал с Полем, увлекая его за собой.

– Ну что ж, дела как будто пошли на лад, – сказал Ютен Фавье. – Вот только мне что-то не везет, бывают же такие неудачные дни!.. Показывал этой дуре руанский ситец, а она так его и не купила.

И он кивком указал на даму, которая выходила из отдела, брезгливо оглядывая выставленные ткани. Если он сегодня ничего не продаст, плакала его премия, а на тысячу франков годового жалованья не разгуляешься; обычно он получал семь-восемь франков с продаж, что составляло в среднем, вместе с основным жалованьем, десять франков в день. Фавье – тот никогда больше восьми не выколачивал, а вот сегодня увел у него прямо из-под носа отрез на платье. И добро бы кто-нибудь другой, так нет – именно этот тупица, не способный даже полюбезничать с клиенткой! Вот незадача!

– Трикотажникам и галантерейщикам, похоже, везет больше всех, – шепнул Фавье.

Но Ютен, оглядывавший магазин, вдруг прервал его:

– А вы знаете мадам Дефорж, любовницу патрона? Вон она там, брюнетка, которой Миньо помогает примерять перчатки! – Он умолк, потом заговорил полушепотом, словно обращаясь к Миньо, за которым пристально следил: – Давай-давай, красавец, поглаживай ей пальчики, да понежнее, – авось и тебе что-нибудь перепадет! Знаем мы их, твои победы!

Между ним и смазливым перчаточником шла непрерывная борьба за первенство в обольщении клиенток, хотя ни тот ни другой не мог похвастаться каким-то реальным успехом. Миньо бахвалился тем, что в него по уши влюбилась жена некоего комиссара полиции; Ютен действительно соблазнил у себя в отделе девушку-позументщицу[22], которой надоело таскаться по сомнительным отелям; при этом оба приказчика беззастенчиво лгали, расписывая слушателям свои таинственные похождения и графинь, якобы назначавших им свидания между двумя покупками.

– Отчего бы вам не отбить ее у хозяина? – спросил Фавье с наигранным простодушием.

– Прекрасная мысль! – вскричал Ютен. – Пусть только заглянет сюда, я возьму ее в оборот. Мне позарез нужны сто су.

В отделе перчаток дамы сидели перед узеньким прилавком, обитым зеленым бархатом, с никелированной окантовкой, и улыбающиеся приказчики раскладывали перед ними плоские ярко-розовые коробки, слегка напоминавшие конторские ящички с этикетками. Миньо угодливо склонял к покупательницам смазливое личико, давая им пояснения своим воркующим парижским выговором. Он уже продал госпоже Дефорж дюжину пар лайковых перчаток под названием «Счастье» – фирменный товар магазина. Затем она попросила три пары шведских перчаток, а теперь примеряла саксонские, боясь, что они не подойдут ей по размеру.

– Да что вы, сидят как влитые, мадам! – восклицал Миньо. – Шесть и три четверти для такой ручки, как ваша, будут великоваты.

Лежа грудью на прилавке, он держал ее руку и перебирал пальчик за пальчиком, натягивая перчатку долгим, ласковым и настойчивым движением, одновременно заглядывая ей в глаза, словно ожидал уловить в них признаки чувственного удовольствия. Но госпожа Дефорж, опиравшаяся локтем на бархатный прилавок, доверяла ему руку так же равнодушно, как позволяла горничной застегнуть ей ботинок. Она не считала продавца мужчиной и пользовалась его услугами с привычным безразличием госпожи к лакею, которого даже не удостаивают взглядом.

– Я вас не беспокою, мадам? – вкрадчиво спросил Миньо.

Она молча покачала головой. Обычно запах кожи саксонских перчаток, их звериный, слегка сладковатый аромат с мускусным оттенком волновал, даже возбуждал ее; иногда она со смехом признавалась в своем пристрастии к этому запаху, в котором таилось нечто двусмысленное, почти непристойное, – так иногда пахнет рисовая пудра в пудренице проститутки. Но сейчас, сидя за этим банальным прилавком, она его не ощущала, и от этих перчаток не исходили никакие флюиды, способные возбудить в ней интерес к ничтожному продавцу, выполнявшему свою работу.

– Мадам угодно еще что-нибудь?

– Нет, благодарю… Будьте любезны, отнесите это в кассу номер десять, на имя госпожи Дефорж.

Будучи постоянной клиенткой этого магазина, она просто называла свое имя и отсылала покупки в кассу, избавляя приказчиков от обязанности сопровождать ее туда. Когда она удалилась, Миньо многозначительно подмигнул другому продавцу, давая понять, что его связывают с этой дамой особые отношения.

– Видал? – бросил он с циничной ухмылкой. – Я бы на нее не только перчатки натянул!

Тем временем госпожа Дефорж