Вот и «Дамское Счастье» уже с восьми часов утра торжествующе сверкало под этим ясным солнцем в ожидании открытия грандиозной зимней распродажи. Над дверями развевались флаги, длинные полотнища шерстяных тканей хлопали на свежем утреннем ветерке, придавая площади Гайон праздничный вид; витрины вдоль боковых улиц открывали взглядам подлинную симфонию прилавков с товарами всех цветов радуги, которые выглядели еще ярче за чисто отмытыми стеклами. Это было настоящее буйство красок, долгожданный праздник, затмивший убожество квартала, мир потребления, гостеприимно открытый всем и каждому, дозволявший вволю насладиться красотой.

Однако в этот ранний час народу было еще мало: несколько озабоченных покупательниц, домохозяйки из ближайших домов, женщины, боявшиеся послеполуденной давки. Магазин, с его натертыми до блеска полами и прилавками, заваленными грудами товаров, пока еще выглядел пустым: так выглядят боевые позиции, во всеоружии ожидающие вражеской атаки. Утренняя толпа, спешившая на работу, едва взглянув на витрины, проходила мимо. На улице Нёв-Сент-Огюстен и площади Гайон, где была стоянка экипажей, сейчас, в девять утра, виднелось лишь два фиакра. И только обитатели квартала, особенно мелкие торговцы, всполошенные этим беззастенчивым великолепием, собирались кучками в подворотнях, на перекрестках и, глядя на этот чужой праздник, обменивались едкими замечаниями. Но особенно их возмутил фургон, стоявший на улице Мишодьер, это был один из четырех фургонов, доставлявших товары на дом, – недавнее изобретение Муре; их выкрасили в ярко-зеленый цвет с красными и желтыми полосами и покрыли лаком, игравшим на солнце золотистыми и пурпурными бликами. На каждой стенке было ярко выведено название магазина, а над ним – объявление о дне распродажи. Когда в фургон наконец загрузили пакеты, оставшиеся со вчерашнего дня, ухоженный конь стронул его с места и рысью помчал по городу; дядюшка Бодю, бледный как смерть, стоял на пороге «Старого Эльбёфа», глядя вслед экипажу, победно разносившему по городу ненавистное, триумфальное название – «Дамское Счастье».

Тем временем на площадь подъезжали фиакры, становясь в ряд. Как только из экипажа выходила очередная покупательница, служащие, дежурившие у главного входа в магазин, оживлялись; все они носили одинаковые ливреи: куртка и панталоны светло-зеленого цвета и полосатый красно-желтый жилет. Здесь же находился инспектор Жув, отставной капитан, в рединготе, при белом галстуке и всех наградах – живое воплощение старинной добропорядочности; он с учтивым достоинством приветствовал дам, кланяясь и указывая им нужные отделы, вслед за чем они попадали в вестибюль, оформленный в восточном духе.

Уже с порога покупательниц ждали самые неожиданные сюрпризы, приводившие их в восторг. Муре посетила оригинальная идея: он первым закупил на Востоке, на самых выгодных условиях, коллекцию старинных и современных ковров из числа тех редкостных изделий, которыми до сих пор торговали одни лишь антиквары, да и то по бешеным ценам; собираясь наводнить ими рынок, он решил продавать их почти по себестоимости, лишь ради того, чтобы создать в магазине обстановку роскоши, которая должна была привлечь сюда богатых клиентов, разбиравшихся в искусстве. Этот восточный дворец, разубранный под его наблюдением одними лишь коврами и портьерами, был отлично виден даже с площади Гайон. Потолок обтянули коврами из Смирны, с затейливыми узорами по красному полю.

А ниже со всех четырех стен свисали портьеры – одни, в зеленую, желтую и алую полоску, из Карамании и Сирии; другие, менее броские и более жесткие на ощупь, как пастушеские плащи, из Диарбекира; третьи – с ковровым рисунком, годные для обивки стен; были здесь и длинные узкие ковры из Тегерана, Исфахана и Керманшаха, и более широкие – из Шемахи и Мадраса, где фантазия мастера, навеянная садами грез, создала причудливое сочетание пионов и пальм. Даже на полу лежали ковры, целое поле: в центре красовался ковер из Агры, с широкой нежно-голубой каймой и необыкновенным оригинальным рисунком – прихотливыми сиреневыми узорами по белому полю, а по бокам другие чудеса – ковры из Мекки, с мягким отливом, молитвенные коврики из Дагестана, с традиционной мусульманской символикой; из Курдистана – усеянные яркими цветами; и наконец, в углу, сваленные в кучу, совсем дешевые тканые коврики для намаза – из Гердеса, Кулы и Киршера, по цене от пятнадцати франков за каждый.

Этот роскошный чертог султана был обставлен креслами и диванами, обтянутыми верблюжьей кожей, с каймой из пестрых ромбов или грубо намалеванных роз. Турция, Аравия, Персия, Индия – все они представляли здесь свои сокровища. Ради этого убранства завоеватели некогда опустошали дворцы, грабили мечети и базары. В расцветке поблекших старинных ковров преобладали золотисто-рыжие оттенки – напоминание о жгучей жаре, о рдеющих углях костра, о сочных красках изделий старых мастеров. Все легенды и видения Востока таились в роскоши этого древнего искусства, в неистребимом запахе шерстяных ковров, который они принесли из своих пыльных и знойных стран.

В этот понедельник, в восемь часов утра, Дениза должна была приступить к работе; войдя в магазин, изумленная девушка застыла на пороге, не узнавая вестибюля в этом цветистом восточном мирке, напоминавшем гарем. Один из служителей проводил ее на верхний этаж и передал мадам Кабен, занимавшейся уборкой и следившей за порядком в комнатках продавщиц; та указала ей седьмой номер, куда уже принесли сундучок Денизы. Комната представляла собой тесную мансарду с подъемным слуховым оконцем, выходившим на крышу; в ней стояли узенькая кровать, шкаф орехового дерева, туалетный столик и пара стульев. Два десятка таких каморок тянулись вдоль коридора с голыми стенами, напоминавшего монастырский; здесь обитали двадцать продавщиц, не имевших родни в Париже; остальные пятнадцать жили кто где, у теток или у вымышленных кузин. Дениза торопливо сбросила свое тонкое шерстяное платьице, поношенное, заштопанное на локтях, – единственное, которое было у нее в Валони, – и надела униформу своего отдела – черное шелковое платье, ожидавшее девушку на кровати; его пришлось подгонять по ее худенькой фигурке. Тем не менее оно оказалось ей широковато, да и плечи немного свисали. Но Дениза так спешила, так волновалась, что не обратила внимания на эти огрехи, – ей было не до кокетства. Никогда в жизни девушка еще не носила шелковых платьев. И когда она, принаряженная таким образом, спускалась по лестнице, ее ужасно смущала блестящая шелковая юбка, которая, чудилось ей, нескромно шуршала на весь магазин.

А внизу, в отделе, куда входила Дениза, разгоралась ссора, и она с порога услышала пронзительный голос Клары:

– Мадам, но я же пришла раньше ее!

– Неправда! – возражала Маргарита. – Она меня оттолкнула в дверях, когда я уже стояла на пороге!

Причиной скандала была запись в журнале о времени прихода продавщиц – от этого зависела их очередность в обслуживании покупательниц. Продавщица расписывалась в нем, а после ухода клиентки переносила свою фамилию в конец списка. В конце концов мадам Орели приняла сторону Маргариты.

– Вечная несправедливость! – злобно буркнула Клара.

Однако появление Денизы моментально примирило девиц – они переглянулись и презрительно фыркнули: ну и чучело! Девушка неловко расписалась в журнале – она попала в самый конец очереди обслуживания. Тем временем мадам Орели с недовольной миной оглядела ее и наконец бросила:

– Да в вашем платье, милая моя, свободно уместились бы две таких, как вы! Придется его ушивать еще раз… И потом, такие платья нужно уметь носить. Ну-ка, идемте со мной, я вас хоть как-то приведу в божеский вид.

И она поставила девушку перед одним из высоких зеркал, висевших между шкафами, набитыми готовым платьем. Просторное помещение с этой чередой зеркал, резными дубовыми панелями и красным паласом в крупных разводах походило на заурядный гостиничный салон, по которому проходит нескончаемый поток постояльцев. Это сходство усугубляли еще и продавщицы, одетые в одинаковую шелковую униформу, с одинаковыми казенно-любезными минами, не смевшие присесть: дюжина стульев, расставленных по салону, предназначалась только покупательницам. У каждой из них на груди, между двумя верхними пуговицами корсажа, торчал грифелем кверху большой заточенный карандаш, а из кармана выглядывал белый краешек чековой книжки. Многие девицы позволяли себе носить украшения – кольца, броши, цепочки, однако главным проявлением кокетства и единственной дозволенной роскошью, хоть как-то скрашивающей унылое однообразие обязательной черной одежды, были их волосы – пышные прически, дополненные шиньонами или накладными косами, если не хватало своих, искусно уложенные, заметные