и ее правильное широкое лицо с большими бездумными глазами омрачилось скрытой, но горькой завистью, которую она не могла сдержать. Затем веер еще раз перешел из рук в руки, под замечания и возгласы всех дам. Тем временем граф де Бов и Валаньоск отошли от окна; первый встал за креслом мадам Гибаль, откуда мог заглядывать ей за корсаж, не теряя при этом надменного и учтивого вида; второй наклонился к Бланш, пытаясь завести с ней любезную беседу:

– На мой вкус, мадемуазель, черное кружево в белой оправе выглядит мрачновато… Вы согласны?

Одутловатое лицо девушки не дрогнуло, не окрасилось даже легким румянцем; она равнодушно ответила:

– О, я как-то видела веер из белых перьев в перламутровой оправе, он выглядел по-девичьи целомудренно.

Граф де Бов, несомненно уловивший завистливый взгляд супруги, устремленный на веер, счел необходимым заметить:

– Эти хрупкие вещицы так быстро ломаются…

– Ах, и не говорите! – воскликнула мадам Гибаль, тряхнув рыжей головой и состроив пренебрежительную гримаску. – Мне уже надоело отдавать свои в починку!

Тем временем мадам Марти, возбужденная этой беседой, нервно комкала свою красную кожаную сумку, лежавшую у нее на коленях. Она еще не показала свои покупки и теперь горела желанием похвастаться ими, что всегда доставляло ей какое-то чувственное наслаждение. Внезапно, забыв о присутствии мужа, она открыла сумку, откуда извлекла узкое кружево – несколько метров, намотанных на картон.

– Это валансьенские, шириной в три сантиметра, – объявила она. – Чудесные, не правда ли? Я купила их для дочери. И всего-то франк восемьдесят!

Дамы восторженно ахали, передавая моток из рук в руки. Муре объявил, что продает эти кружева, идущие на отделку, по фабричным расценкам. Мадам Марти решительно закрыла сумку, словно хотела утаить другие сокровища, которые нельзя показывать. Однако, увидев, какой восторг вызвали валансьенские кружева, не устояла перед искушением достать еще одну покупку со словами:

– А вот это платок с аппликацией из брюссельского кружева… Ну просто находка, милые мои! И всего-то двадцать франков!

И тут ее сумка превратилась в неисчерпаемую сокровищницу. Мадам Марти даже похорошела от удовольствия: раскрасневшись и смущаясь, точно обнажившаяся женщина, она доставала покупку за покупкой. Манишка из испанского кружева за тридцать франков: она и не собиралась ее покупать, но продавец уверял, что это последняя и на такие скоро повысят цену. За ней появилась кружевная вуалетка из шантильи – дороговатая, конечно, пятьдесят франков, да она их и не носит, но что-нибудь сделает из нее для дочери.

– Ах, кружева – это же такая прелесть! – повторяла она, нервно посмеиваясь. – Стоит мне попасть в этот магазин, как я готова скупить все подряд.

– А это что такое? – спросила графиня де Бов, разглядывая купон гипюра.

– О, это прошивка… тут двадцать шесть метров. И, представьте себе, всего по франку за метр!

– Надо же! – удивилась госпожа Бурделе. – Но… на что она вам?

– Ах, я не знаю… Просто у нее такой оригинальный рисунок!..

И как раз в этот момент, подняв глаза, она увидела перед собой ужаснувшегося супруга. Сейчас он был мертвенно-бледен, и весь его вид говорил о бессильном отчаянии бедняка, у которого расхищают все, что заработано таким адским трудом. Каждый новый рулончик кружева был для него катастрофой, пропащими, втоптанными в грязь днями преподавания в лицее и беготни по частным урокам, изнурительной работой, не спасавшей беднягу от нужды в этом аду неудержимого, алчного мотовства супруги. Под его изумленным взглядом мадам Марти захотелось поскорее спрятать платок, вуалетку, манишку; она собирала свои покупки дрожащими руками, твердя с наигранным смехом:

– Ах, вот к чему это привело: теперь мой муж будет меня бранить… Уверяю тебя, друг мой, сегодня я была как раз очень благоразумна – там еще было кружево с крупным рисунком по пятьсот франков за метр… изумительное!

– Отчего же вы его не купили? – безмятежно спросила мадам Гибаль. – По-моему, господин Марти – самый снисходительный из мужей.

Бедняге-преподавателю поневоле пришлось ответить ей поклоном и объявить, что его супруга вполне свободна в своих действиях; однако при мысли о пресловутом «кружеве с крупным рисунком» он покрылся холодным потом и, поскольку как раз в этот момент Муре объявил, что новые магазины повышают благосостояние семей, принадлежащих к среднему классу, бросил на него ненавидящий взгляд робкой жертвы, которая не смеет задушить своего палача.

Тем не менее дамы не забыли о кружевах. Они упоенно разглядывали каждое, разматывали, передавали друг дружке. Эти воздушные изделия сближали их, брали в плен, ласкали своим прикосновением их колени и жадные руки, которые никак не могли расстаться с ними. И женщины не выпускали Муре из своего кружка, забрасывая все новыми и новыми вопросами. Поскольку в комнате сгущался сумрак, ему то и дело приходилось услужливо наклоняться к ним, касаясь бородкой их причесок, чтобы рассмотреть зубчики одного кружева, расхвалить рисунок плетения другого. Но даже и в этой разнеживающей сладостной полутьме, в теплых ароматах обнаженных женских плеч он все-таки оставался их обожаемым повелителем. В нем самом было много женского, и его тонкое понимание скрытых вожделений женской натуры захватывало и покоряло этих дам; не в силах противиться его властному, магическому обаянию, они смиренно сдавались ему на милость, а он, уверенный в своем могуществе, повелевал ими, как деспотичный король роскоши.

– О, господин Муре… господин Муре! – лепетали в полумраке гостиной его умиленные поклонницы.

Последние сполохи дневного света померкли на бронзовых аппликациях мебели. Одни лишь кружева все еще мерцали белоснежными гирляндами на темных юбках дам, окружавших молодого человека, словно набожные коленопреклоненные прихожанки – своего кюре. На боку чайника еще дрожал слабый блик – так светится, трепеща и мигая, ночник в алькове, согретом ароматным чаем. Но тут слуга внес в комнату две лампы, и чары рассеялись: гостиную озарил яркий веселый свет. Мадам Марти укладывала в сумку свои кружева, графиня де Бов принялась за ромовый кекс, а вставшая Анриетта вполголоса беседовала с бароном возле окна.

– А он очень мил, – сказал барон.

– Не правда ли! – горячо воскликнула она, невольно выдавая свою влюбленность.

Барон улыбнулся, глядя на Анриетту с отеческой снисходительностью. Впервые он видел ее настолько увлеченной; не опускаясь до ревности, он питал к ней лишь жалость, зная, что ее ждет в руках этого молодца – такого нежного на первый взгляд, но совершенно бессердечного. И потому, считая своим долгом предостеречь ее, полушутливо сказал:

– Берегитесь, моя милая, как бы этот волк не съел всех вас!

В красивых глазах Анриетты вспыхнули огоньки ревности. Разумеется, она подозревала, что Муре попросту использовал ее, чтобы сблизиться с бароном. И мысленно поклялась разбудить в нем истинную, пылкую страсть, несравнимую с той мимолетной любовью, которую он расточал, как в одной легкомысленной песенке, направо и налево.

– О, будьте спокойны, – ответила она, стараясь говорить так же шутливо, – в конечном счете это овечка всегда съедает волка.

– Интересно будет посмотреть, – отвечал барон, одобрительно кивнув. Кто знает, быть может, именно Анриетта и есть та женщина, что придет и отомстит за всех остальных…

Когда Муре, повторив Валаньоску, что хочет показать ему свое творение в действии, подошел к барону, чтобы попрощаться, тот задержал его возле окна, выходившего в уже темный сад. Они еще раз переговорили, коротко и тихо. После чего барон объявил:

– Ну что ж, я обещаю вам подумать… Если в понедельник ваша распродажа пройдет так успешно, как вы пророчите, мы заключим сделку.

Они обменялись рукопожатием, и Муре в полном восхищении удалился: он непременно должен был каждый вечер видеть дневную выручку «Дамского Счастья» – иначе у него совершенно пропадал аппетит.

IV

Настал понедельник, десятое октября, и яркое солнце победно засверкало в проеме между серыми тучами, вот уже целую неделю омрачавшими Париж. Накануне с вечера зарядил мелкий дождик, он моросил всю ночь, и только к рассвету, когда порывы утреннего ветра наконец-то разогнали облака,