– Экий нехристь поганый!..

– К нему, чай, теперь и подступу нет?.. – предположил один солдатик.

– Нет! Нет! Куды-ы!.. Так и палит, так и палит. Ничем не измешь его… Страсть!!

Пули полетали целым роем. То там, то здесь в толпе падали раненые и мертвые. Все поднялись с места, некоторые побежали вперед. Еще один миг – и вся эта беспорядочная масса ударилась бы бежать врассыпную.

В это время подскакал к нам какой-то адъютант.

– Отступайте! Отступайте! – кричал он еще издали. – Велено отступать!.. – кричал он, махая бумагой. – Где здесь командир?

– Какой тебе командир?! – нехотя проговорил один угрюмый солдатик. – Здесь одна команда, а командира нет. Дальше ступай!

Но командир нашелся. С земли, из толпы поднялся какой-то полковник, весь в крови, бледный, точно мертвец. Он принял от адъютанта приказ и тихим глухим голосом начал командовать.

Откуда-то взялись два барабанщика и забили сбор. Толпа кое-как построилась, и мы двинулись.

XCIV

Но не успели мы пройти и сотни шагов, как страшный громовой удар заставил нас остановиться и обернуться.

Над Малаховым курганом поднялось громадное, тяжелое облако дыма, и можно было видеть, как у неприятеля началась возня и как французы, словно тараканы, побежали по скатам кургана.

– Вот бы теперь вдарить на «уру»! – посоветовал один молодой матросик. – Отбили бы, непременно!..

– Куды-ы!.. Отбили! – проговорил другой. – Он это, значит, теперь от взрыва всполохнулся, а как наскочишь, он опять сейчас… и тово…

– Это пороховой погребок взорвало, – сказал кто-то в толпе, и мы снова двинулись.

Против четвертого бастиона мы остановились ненадолго. Командир наш упал без чувств. Его заменил другой, штабс-капитан Олонецкого полка. Я принялся командовать какой-то сводной ротой, хотя голова страшно болела и кружилась.

В это время из бастиона спустились к нам войска, и мы присоединились к ним.

Я шел возле морской артиллерии, а подле меня шагал пожилой, уже поседелый матросик и плакал.

– Что с ним? – спросил я другого матросика.

– Пушки жаль, ваше благородие… Бомбоцманом, фейерверкером был.

– Врешь! Дурак! Не пушки, а Марфы Ивановны… – вступился матрос. – Всю кампанию… Не расстамшись… с ней, потому родная, а тут на! «Брось! Оставь!» Сам, сам изрубил колеса и затравку заколотил… Не доставайся, мол, врагу!..

Медленно двигались мы по неровной, изрытой бомбами и ядрами дороге.

Выстрелы неприятеля слабо вредили нам. Он стрелял лениво, нехотя, очевидно не желая попадать в собственные войска, которые не торопясь, осторожно занимали бастионы.

К нашей колонне с каждого бастиона присоединялись новые и новые отступающие отряды.

Чем ближе мы приходили к Севастополю, тем больше и больше накоплялась масса войск. На Николаевской площади мы остановились ненадолго.

Был уже девятый час вечера. Из Николаевского госпиталя переносили раненых. Целый караван страдальцев, завернутых в больничные одеяла, несли по мосту, и длинные ряды их тянулись нескончаемой цепью и пропадали в сумрак ночи.

Море шумело и бурно плескало. На берегу, словно громадный огненный флаг, горел высокий кран и тускло освещал нам путь, а вдали в черной неприглядной ночи ежесекундно вспыхивали огни выстрелов.

Когда мы стали спускаться к мосту, мне казалось, что это идет какая-то громадная похоронная процессия.

Кого хоронили мы? Славу, величие России!..

Но они не могут умереть!

Нет! Мы хоронили наши собственные труды на «темном пути», труды титанов в ожесточенной, бесчеловечной борьбе, бесцельной и ни для кого ненужной…

Вдали на оставленных бастионах, как удары грома, начали раздаваться взрывы пороховых погребов; каждый раз на одно мгновение они красноватым светом освещали наш траурный путь.

Это были прощальные, похоронные салюты, последние вздохи умирающего героя!..

XCIV

На другой день великих похорон мы все встали поздно, и первое впечатление была невозмутимая, давно неслыханная отрадная тишина…

В сердце каждого, кажется, было то спокойное сознание, что дело сделано. Великий мертвец похоронен, и теперь на новом месте, с новыми силами надо начать новую оборону, и начать как можно лучше. В сердце человека ведь всегда живет эта надежда, что новое будет лучше старого.

У меня, впрочем, этой надежды тогда не было, может быть потому, что я о ней не думал…

Все вчерашние тревоги прошли с утренними лучами солнца, и я встал хотя с легким головокружением, но вполне бодрый. Помню, я весь был полон тогда одним желанием, одним стремлением, чтобы скорей, скорее лететь туда, куда звало сердце, к моей родной, дорогой, близкой…

Напившись чаю, мы с Лопатниковым (я ночевал у него) и еще несколькими товарищами отправились осматривать новые позиции.

По дороге мы набрели на груду обгорелых кирпичей, от которых шла тонкая струйка беловатого дыма, и среди них поднималась разбитая, почернелая печная труба. Около пепелища стояло несколько опаленных деревьев, и под одним сидела черная кошка и неистово, жалобно мяукала.

– Смотри-ка! – сказал Лопатников. – Ведь это гнездо «дикой княжны!» Верно какой-нибудь шальной снаряд прилетел и сжег.

Я посмотрел. Действительно, это были остатки хаты Степана Свираго.

Весь бред, все увлечение дикой юной любви прошло в воспоминании, как едкий неприятный дым.

– Где-то она теперь? – подумал вслух Лопатников. – Этот гений разрушения?..

Мы долго бродили. Были на северном укреплении. Осмотрели новые батареи. Там еще шла возня, да и везде копошились люди над земляными работами.

Я ходил вместе с другими, осматривал все, но совершенно безучастно. Что мне было за дело, где начнется, где кончится новая глава «темного пути»… Здесь, там!.. Места много на земном шаре, и «воинственные люди» везде и всегда найдутся…