О! С какой бы радостью я бросился теперь к моей Лене. Она, она одна, кажется, поняла бы меня, встретила сочувствием мое отвращение от страшного «темного дела» и мою жажду мира, любви, человечности!..

ХСV

Я промучился несколько дней прежде, чем мог вырваться из Севастополя. Я поступил в него юнцом, а уезжал старым служакой. Мне зачтено было 22 года службы, а между тем мне всего было 23 года. Но все равно! Главное, я мог уехать.

Несмотря на испорченную дорогу, на толчки перекладной телеги, я уезжал, не чувствуя никаких невзгод и лишений, весь переполненный жаждой великого свидания.

Все прошедшее мне представлялось теперь тяжелым сном, горнилом искупления. Да! Теперь, только теперь, казалось мне, я начал жить вполне сознательной жизнью, и я ехал с твердой надеждой жить как можно лучше!

Планы и мечты преследовали меня почти всю дорогу. Я несколько раз до мелочей обдумал, как мы с Леной будем работать на новом, еще неизвестном пути. Прежде всего мы должны привести в исполнение мысль Миллинова. Мы соберем маленький кружок лиц, который согласятся работать над просветлением «темного пути». Я даже набросал список этих лиц.

На первом плане, разумеется, стояло уничтожение крепостного права. О! Так или иначе мы добьемся этого.

Затем надо бороться со взяточничеством и со всякой неправдой. Я чувствовал, что эта вторая ступень плана была гораздо труднее… Тут глубже задевалась самая натура человека… Но есть ли что невозможное для молодых кипучих сил, и в особенности для юных, крылатых мечтаний и надежд?!

А там, дальше, надо было только стараться, чтобы было меньше «воинственных людей» и меньше, гораздо меньше эгоистов, ни о ком не думающих, кроме себя и своей семьи…

Все это мне казалось так легко, доступно… Стоит только вторгнуться, убеждать, доказывать, бить, рубить направо, налево, словом и делом… и все совершится…

Одним словом, я еще был весь под впечатлением севастопольских порядков. При каждом новом препятствии я устранял его так же воинственно, как слабосильного врага…

Я скакал по-фельдъегерски, везде сыпал рублями на водку. Благо этих рублей был у меня порядочный запас. Но шесть, семь дней безумной скачки почти без отдыха наконец сделали свое дело. Я весь был разбит и остановился на день в Тамбове, выспался богатырем и с новыми силами полетел дальше.

Вспоминая теперь эту отчаянную скачку, я вполне сознаю, что выдержать ее можно было только при страшном нервном возбуждении, которое не покидало меня всю дорогу.

ХСVI

Наконец до П. осталось несколько станций. Я бросал ямщикам по золотому. Поил их, поил станционных смотрителей. Загнал двух лошадей, сломал телегу, но наконец рано утром, кажется на десятые сутки моей безумной скачки, я въезжал в П. и невольно со страхом и радостью перекрестился на хорошо знакомую мнее низенькую церковь Покрова.

Вот наконец Варварская улица. Все как-то постарело, все глядит пустырем, но я жадно смотрю вдаль, туда… к низенькому шоколадному домику. И наконец тройка влетела на двор. Собаки бросились на нас с лаем.

Не помня себя от радости, я звоню, врываюсь… Лена!!!

Ко мне вышла Анна Семеновна, старушка, вся в черном, старушка, давно мне знакомая, которую я знаю с детства и которая у Лазаревских служила чем-то в роде экономки и управительницы.

– Батюшки светы! – всплеснула она руками. – Откуда это?

– Где же Лена? Анна Семеновна, где Надежда Степановна?! – И я бросаюсь в хорошо знакомые мне комнаты.

– Батюшка! Да вы разве ничего не знаете?! Ведь Надежды Степановны нет уж на этом свете… голубушки… – И Анна Семеновна скоропостижно расплакалась.

– Как… когда?..

– Да вот уже 2 октября год будет… На другой день Покрова скончалась.

– А Лена, Лена где, Анна Семеновна?

– А она, батюшка, в Холмогорах… В монастырь, слышь, отправилась… С Маврой Семеновной, вместе и поехали…

– Как в монастырь?!

Я чувствовал, как силы оставляли меня. Голова закружилась, и в глазах потемнело.

– А так, совсем. Постричься, слышь, хочет…

– Когда же… это? – спросил я глухо.

– А не больно чать давно… Аграфена! Когда, слышь, барышня уехала?..

– Да с неделю надо быть… С неделю… – И Аграфена уставила на меня свои светло-зеленые глаза. Две-три горничных девушки стояли и молча глазели на меня.

– Все, весь дом поручили мне стеречь, – продолжала Анна Семеновна, – до приезда тетеньки, Любовь Степановны. Она ведь наследница всему… Так приедет, значит, принимать… Куда же вы?.. Отдохните с дорожки-то, чайку выкушайте, я живо велю самоварчик поставить…

Но я, ничего не говоря, шатаясь, вышел на крыльцо, велел снова подавать мою телегу и везти меня на городскую станцию.

Через час добыл я себе подорожную в Холмогоры и усталый, голодный опять полетел сломя голову.

Сердце было сжато до боли… Голова кружилась. Я снова бросал рубли, червонцы… только бы скорее, скорее!.. Мне все мерещился черный призрак в шапке монахини!.. О! Неужели это свершится!.. Кто же остановит, поможет!.. Кого просить! Кому молиться?!

ХLII

Я не буду описывать всех дорожных мучений, несколько раз мне казалось, что я схожу с ума. Раза два привелось мне ночевать, раз я прождал целые сутки лошадей, но наконец, через две недели, меня дотащили до убогого северного городишка. Все в нем глухо, пустынно, мертво. Я велел ямщику остановиться где-нибудь, чтобы переодеться, умыться. Я был весь в грязи…

Он привез меня к какому-то купцу, торговавшему коровами…

Несколько раз принимался я переодеваться и не мог кончить. Руки дрожали, в глазах все кружилось и прыгало. Наконец я собрался и чуть не бегом отправился в монастырь.