При этом я ясно видел, как выкатилась из его правого глаза крупная слеза и медленно покатилась по впалой щеке. Что-то словно заволокло мне голову и подступило под сердце. Я повернулся и взглянул прямо налево.

Там – в кучке людей, около кровати, впереди всех я увидал ее – бледную, грустную и заплаканную.

– Лена! – хотел вскричать я, но голос не слушался, слова не сходили с запекшихся губ, и слезы заволокли мне глаза.

И вдруг словно тяжесть скатилась с сердца. Я понял, не головой, но этим просветленным умиленным сердцем, что есть что-то иное, высшее, светлое за этой волной страшного «темного дела».

Силы мои вернулись. Я схватил священника за его сухую костлявую руку и, весь просветленный радостью, проговорил тихо, но внятно:

– Я верю!..

Но тотчас же сознание оставило меня, я что-то еще шептал, но бессознательно и когда через несколько мгновений я снова раскрыл глаза, то увидал, что священник стоит надо мной нагнувшись и держит в дрожащей руке маленькую золотую ложечку.

Я приподнялся и принял причастие.

«…Во оставление грехов и в жизнь вечную!» – тихо и прочувствованно произнес священник…

LXXXIV

Может быть, сильное волнение произвело реакцию в моих нервах и во всем организме, только после обряда причащения я заснул глубоко, покойно, спал долго и в первый раз проснулся без тяжести в голове и с ясным сознанием.

Я помню, что в эти первые часы облегчения я много думал, думал до боли в голове, до тех пор, пока сон снова не успокоил мои возбужденные нервы.

Прежде всего мне ясно представлялась та торжественная минута, когда из глубины поднятой и настроенной души вырвалось у меня признание в вере в лучший мир.

И этот мир был нераздельно связан с Леной. Минута моего просветления всецело сливалась с той минутой, в которой я увидал ее, бледную, грустную, заплаканную. Сердце снова забилось как-то полно, торжественно, радостно, и я дал себе твердое слово идти вместе с нею, рука об руку, и бороться всеми силами души против страшной волны «темного пути».

Я вспомнил Миллинова. «Да, – подумал я, – это наш проклятый эгоизм, себялюбие – корень всего „темного дела“, всей неправды, лжи и мерзости, и от него теперь мы гибнем все. Мы тонем в братской крови, мы душим наших братьев, отнимаем их достояние, их одежду, кров и пищу для того, чтобы нам, нашим близким, утопать в комфорте и наслаждениях. Отсюда все гадости, лихоимство, мздоимство, все ссоры, драки, войны и жидовские стремления. Каждый стремится захватить себе лучшую долю, забывая или не думая о других».

Да, против этого необходимо должно бороться всеми силами души, и мы будем бороться вместе с моей дорогой Леной.

Я не сомневался ни на минуту, что я действительно видел ее, что это была действительно она, а не бред, не галлюцинация расстроенного мозга. Чтоб окончательно и вполне в этом убедиться, я обратился к моей сиделке, к этой толстой, высокой сестре милосердия, которая почти не отходила от моей постели.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я ее, – вы не знаете, между сестрами милосердия есть Елена Александровна Лазаревская?

– Д-да, есть, – нерешительно отвечала она.

– А когда она поступила в сестры милосердия? Можете мне сказать?

– Гораздо ранее меня. Более года… Нет, два года.

Я, кажется, невольно покраснел. По крайней мере, ясно чувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Она, значит, была здесь… все это время. И я этого не знал! Может быть, потому, что весь отдался этому новому увлечению, этой дикой страсти к черной пессимистке.

LXXXV

– Где же она теперь? – продолжал я допрашивать моего толстого гренадера в юбке.

– Она?.. Она в других палатах.

– А можете вы позвать ее на минуту ко мне?

– Да… Нет… Может быть. Надо спросить.

– Так спросите, пожалуйста, и позовите.

– Хорошо. Вот когда сменять будут.

Я стал ждать смены. Сердце во мне билось нетерпеливо. Наконец настала смена, прошел час. Снова возвратился мой гренадер с красным крестом на груди.

– Что же, вы говорили?

– Говорила.

– Что же она отвечала?

– Говорит: приду.

– Когда же придет?

– А не знаю, когда придет. Может быть, ужо… вечером.

Этакая противная черепаха! Если б ты знала, как все во мне дрожит.

Пришел и прошел вечер, прошла ночь, настало утро. Снова явился гренадер. Снова я пристал к нему с той же просьбой.

– Вы скажите ей, мне необходимо ее видеть только на одну, на одну минуту.

– Ладно, скажу.

Я каждую минуту смотрел на часы. Каждая минута тянулась для меня целым мучительным часом. Опять пришел и прошел вечер. Настала ночь. Я уткнул лицо в подушку и тихо заплакал. «Она не только не любит меня, – думал я, – она презирает меня… И поделом… И поделом… вору мука!»

До половины ночи я не мог заснуть и заснул только на рассвете, измученный волнением. Я спал крепко, долго, и сквозь этот крепкий утренний сон я услыхал какой-то шорох, какой-то шепот, услыхал тихий знакомый голос и вдруг сразу открыл глаза.

Перед моей постелью стояла она.

Я тотчас узнал ее в полумраке больничной комнаты, при слабом свете солнца, сквозь опущенные шторы.

Сердце встрепенулось и забилось, забилось так радостно.

– Лена! – сказал я дрожащим голосом. – Лена! – Но голос изменял и обрывался. – Прости меня, Лена! Добрая моя!..

Она подошла ко мне. Легкая тень пробежала по ее бледному лицу, и она сдвинула брови.

– Я давно уже простила тебя, – сказала она