– Молчи!.. Ни слова!..

И она смотрела мне прямо в глаза. И сколько любви, счастья было в ее глазах! Они щурились, меркли, снова загорались. Какая-то шаловливая детская улыбка то выступала на ее губах, то снова исчезала.

Она тихо, незаметно придвинулась ко мне и положила голову на плечо.

Я робко обнял ее. Я чувствовал, как сильно, какими-то глухими ударами, колотится ее сердце, как волнуется ее грудь, как щекочут мою щеку ее шелковистые ароматные волосы и как горячо ее дыхание…

– Мне стало жалко тебя… – зашептала она чуть слышно, прерывающимся шепотом. – Одного тебя. Целый день я мучилась, страдала… Я думала, что и тебя я также убила… как этих…

– Кого?.. – спросил я невольно.

– Тех, которые были вместе с нами, в этом подземелье.

Легкая дрожь пробежала у меня по всему телу.

– Так это ты?.. Это вы зажгли мину?..

Она молча кивнула головой и посмотрела на меня с злобной радостью.

Я невольно отшатнулся от нее.

Но она быстро придвинулась ко мне, обхватила меня обеими обнаженными, атласистыми горячими руками и заговорила страстным шепотом, в котором звучали слезы:

– Не отвертывайся от меня!.. Не бросай меня, мой милый, милый, дорогой мальчик! Я сегодня узнала, почувствовала, по той боли, с которой я думала о твоей смерти… как я люблю тебя… (Она еще крепче прижалась ко мне и чуть слышно зашептала над моим ухом.) Что нам до людей, до крови, до их грязи?! Мы убежим с тобою, с одним тобою, в укромный незнаемый уголок, мы отнимем от судьбы, от глупой природы наше счастье и… будем довольны… веселы… блаженны. (Она обхватила обеими руками мою голову и повернула к себе. Она смотрела прямо мне в глаза своими жгучими, страстными глазами. Она плакала и смеялась каким-то порывистым, истерическим смехом.) – Я сегодня, – шептала она, – узнала, что есть на земле счастье… Оно в тебе… в твоей любви…

И она расправляла мои волосы своими дрожащими, горячими пальцами. Эти пальцы запутывались в волосах. Я чувствовал на моей щеке ее горячую обнаженную руку, чувствовал ее горячее дыхание и нежный одуряющий запах гелиотропа…

Голова моя закружилась, я обнял ее и жадно прильнул к ее горячим губам…

Она дико вскрикнула и отшатнулась.

– Нет, не тронь меня, не тронь, не тронь!.. – закричала она с ужасом и схватила маленький лезгинский кинжальчик, который лежал у нее на столике, на книге и служил ей, вероятно, как coupe-feuille[62].

LXXX

Она повернула этот кинжальчик прямо острием ко мне. Она далеко вытянула вперед свою левую руку и повторяла дрожащим шепотом:

– Не тронь, не тронь! Дорогой, милый мой!

Я схватил ее руки и страстно целовал их; я не помню, что я шептал ей среди безумных ласк, в отчаянии, в бешенстве страсти… Я чувствовал только, что силы оставляли ее… Она отдавалась мне с нервным истерическим смехом…

И вдруг она тихо вскрикнула, и в то же мгновение я почувствовал резкую боль, я почувствовал, как что-то холодное, острое врезалось в мою спину около позвоночного столба… Какой-то туман на мгновение застлал мои глаза.

Я помню сквозь этот туман, как она обнимала и шептала надо мной.

– О Miо саrо! Nо amore[63]!.. – Я помню как сквозь сон ее дикий истерический хохот, помню Миллинова, который смотрел на меня прямо своими добрыми, кроткими глазами, помню чьи-то похороны, марш, гул, кровавые нити… И затем все исчезло…

Я две ночи провел без памяти, в постоянном бреду и очнулся на третьи сутки, с головой, обложенной льдом, очнулся снова в Николаевском госпитале, только в другой, небольшой палате, где лежали тяжелораненые.

Я очнулся от сильного сухого кашля, от которого явилась острая боль в спине и в груди. Подле меня стоял Корзинский, стоял еще кто-то, несколько человек, не помню кто.

– Лед чаще переменять, – говорил тихо Корзинский подле стоящему фельдшеру. – И если бред продолжится, то еще дай лекарства.

Затем он наклонился ко мне и спросил почти шепотом.

– Что вы? Как себя чувствуете?..

– Боль здесь и здесь, – проговорил я… – пить… пить хочется…

Он велел дать мне пить и тихо проговорил кому-то, кто стоял позади него:

– Он очнулся… Теперь только бы прервать лихорадку… а там увидим.

Не знаю, был ли у меня возбужден слух, но я ясно слышал эти слова.

– Доктор, – сказал я, слегка дотронувшись до его руки. – Я ранен?..

– Да, вы ранены.

– Опасно?

– Это мы после увидим. Обстоятельства укажут. Теперь главное – необходимо беречь силы. Полное спокойствие!..

LXXXI

В воспоминании об этом тяжелом для меня времени оно представляется мне каким-то смутным, печальным сном. Более двух недель я пролежал в госпитале, и почти все это время я был в полузабытье.

Помню, раз к моей койке подошло двое докторов: Корзинский и Федор Федорович Штейн – тот самый, который еще недавно лечил мою рану на шее. Они говорили шепотом.

– Вся беда в том, – говорил Штейн, – что повреждение явилось с осложнением. Еще не успели пройти последствия менингита, как снова были поражены оболочки спинного мозга… И при этом, заметьте, вот что худо: она проткнула ему почку…

– Это едва ли…

– Как едва ли?.. А отчего же кровавые выделения, кровь?!

Они поговорили еще несколько минут, но я уже не мог их слышать. Я снова впал в забытье.

Припомнив потом, во время резкой боли в спине, их слова, я вспомнил при этом все, всю сцену бреда, опьянения