Шрифт:
Закладка:
– Но согласитесь, что нельзя себя заставить насильно любить кого-нибудь. Тут дело симпатий и антипатий. Дело невольное…
– Совсем нет-с! Совсем нет-с! – заговорил он и опять заволновался. – Надо постоянно помнить, что каждый человек – прежде всего – есть человек. В каждом человеке есть что-нибудь доброе, человечное, и вот это-то человечное и есть самое дорогое-с. Его надо беречь и сохранять, и воспитывать… как дорогое растение. Вы чувствуете влечение, заметьте, человечное влечете, к преступнику, которого казнят, вам жаль его… Или к врагу, когда этот враг лежит, умирающий, у ваших ног. И как бы ни был вам антипатичен этот враг, вы уж непременно-с его пожалеете. Это верно-с!.. Даже если бы он лишил вас самого дорогого или просто оскорбил это дорогое для вас…
И мне живо представился умирающий Туторин… «Но зачем же, – подумал я, – он как бы нарочно намекает на одно и то же?»
– А что такое это дорогое для вас? – позвольте вас спросить-с. – И он быстро привстал с постели и взял меня за рукав рубашки. – Это-с, что я люблю, – ответил он внушительным шепотом. – Это мое-с! Моя симпатия, то, что мне принадлежит. И этого ты трогать не смей! Не смей! Не смей!..
И он слегка засмеялся добродушным смехом и опять сел на свою постель.
LXXI
Он глубоко вздохнул, помолчал и тихо развел руками.
– Как ни думай, ни рассуждай, – начал он, – а вся загвоздка-с в этом я. Плохо, коли узды на него нет. Оно все бы, кажись, захватило, и сказало бы: это мое! Лапу к нему не протягивай!..
– Это вы что же? – спросил я. – Против собственности?
– Н… нет. Зачем же-с? Я только думаю: если у меня, например, это одеяло, а вам укрыться нечем от холода, так ведь, кажется, по справедливости, следует этим одеялом поделиться с вами… Так ведь нет, говорят, выйдет глупо!.. Коли ты разрежешь одеяло, то и сам не согреешься, и твоему соседу не поможешь. А коли укроешься вместе с ним одним одеялом, то… Что же за удовольствие?! (Заметьте это, пожалуйста: что за удовольствие!) От него, от соседа, может быть, воняет. Он храпит, ворочается… А что сказал Христос? А?! Последнюю рубашку сними и отдай неимущему. Вот это любовь-с! Это человечность-с!
И он опять вскочил с постели и заволновался.
– И вот-с вы посмотрите кругом, да подумайте, что всякий думает о себе больше, чем о другом. И ведь это все-с, все…
– Ну, вы опять увлекаетесь, – поправил я его, – где же все?!
– Все-с! И народ, и народы, и государства. Каждый о себе и как можно больше о себе. Мне сила и богатство, и слава, а соседу кукиш с маслом… И вот отсюда, отсюда все зло и мерзости…
– Хорошо! Допустим это, – сказал я, – но если все так думают и делают, то как же вы переделаете весь свет?!
Он не сразу ответил.
– Исподволь, понемножку-с… можно. Ведь медведя учат плясать-с… Я вот расскажу. У нас в Туле я устроил маленькое общество (Я ведь туляк.) На этих человечных началах, понимаете?.. Ну, сперва было хорошо пошло. Собралось нас человек десятка два и дали все клятвенное обещание: жить для самих себя по-братски и другим помогать. И если кто будет нападать или обижаться на кого-нибудь из наших, то защищаться всем гуртом… не жалея живота…
– Это вы, значит, устроили ассоциации.
– И… нет. Так, знаете ли, маленькое общество.
– Ну и что же?
– Запретили-с. И даже предводителю была большая неприятность; в Петербург вызывали для объяснения. А губернатору строжайший выговор…
– Ну, вот видите ли. И тут препятствие…
– Это что-о-с? – И он махнул рукой. – Внутренние препятствия страшны! Вот что-с. Коли я что хочу, то сделаю. А вот коли так себе-с, и хочу, и не хочу, то всякое внешнее препятствие и кажется неодолимым… Вот что-с!.. Да, это еще придет, – начал он вдруг с одушевлением. – Поверьте, придет. Иного пути ведь нет. Не удалось мне, удастся другому, не в Туле, так в Москве… А так существовать нельзя-с. Этак мы все, рабы Божьи, в чертову яму упадем. Всенепременно-с! Все друг другу горло перегрызем… Это верно-с…
И не успел он договорить, как в соседней зале раздался страшный удар и гром, стоны, крики. Мы с ужасом вскочили и бросились к дверям этой залы.
LXXII
Нам представилась новая картина разрушения.
Какая-то шальная бомба залетела сюда, пробила крышу и разорвалась во время падения. В потолке зияла огромная пробоина. Осколки бомбы валялись везде на полу, засели в стенах. Вся зала была наполнена удушливым, вонючим дымом, и среди этого дыма стонали и корчились несчастные раненые.
Но около них уже хлопотала прислуга. Явились носилки. Раненых уводили, уносили и через несколько минут остались в палате только мы, любопытные зрители, прибежавшие на место катастрофы.
Мы с Миллиновым посмотрели друг на друга.
– Вот, – сказал он. – Еще кунштюк человеческой музыки! Теперь и здесь в Николаевском госпитале нет убежища для несчастных… Придется, пожалуй, строить бараки на южной… – И он медленно повернулся и пошел к своей койке. Я пошел за ним.
На меня тяжело подействовало его замечание, что теперь и здесь нет «убежища». Спрятаться негде и некуда тем, которые уже пострадали. И это мне представлялось тогда, да и теперь представляется, верхом бесчеловечия.
Через пробоину теперь резче раздавался гром выстрелов. Они гудели в больших, высоких палатах госпиталя, то усиливаясь, то снова ослабевая.
Я помню, подумал тогда: отчего же им еще более не усилиться? Отчего не подняться, наконец, этой волне во
