Подле меня лежал офицер без руки, уже не молодой, с удивительно симпатичным, умным лицом. Это был артиллерист – Петр Степанович Миллинов.

Когда я проснулся, он долго, пристально смотрел на меня, свесив ноги с койки. Мне казалось, что он прислушивается, и я тоже стал слушать этот безостановочный гул выстрелов, который через правильные промежутки времени то ослабевал, то поднимался с новой силой. Точно постоянный прибой волн какого-то океана.

– Музыка, – сказал тихо Миллинов и подмигнул добродушно.

– Адская музыка, – решил я.

– Нет! Зачем же адская-с? Ее устроили не черти, а люди-с, вероятно, от полноты братских чувств… Вот!.. У меня руку отняли. – И он помахал остатком руки. – Вас тоже благословили. – И он добродушно засмеялся; засмеялся больше глазами, блестящими, серыми – тогда как тонкие губы с длинными усами едва заметно улыбнулись и при этом резкие складки выступили по углам рта.

LXIX

– Я думаю, – сказал я, – что без этой музыки ни один народ, ни одно государство не простоят. Такова уж натура человеческая. Как ни хорошо жить в миру, а подраться еще лучше… (И я невольно вспомнил свою ссору с несчастным Туториным.)

Миллинов пристально посмотрел на меня и резко заметил:

– Нет, вы ошибаетесь. В натуре человека гораздо больше стремления к покойной, халатной жизни, чем к воинственной. Но только дело в том, что воинственный-то народ – самый беспокойный народ. Он, видите ли, всегда наверху и впереди. – И он приподнял руку и потом быстро двинул ее вперед. – Он всеми командует, распоряжается и увлекает…

– Да как же, позвольте вас спросить, – вскричал я, – теперь, например, по поводу настоящей войны, как же нужно было распорядиться – и при чем тут воинственный народ?!

Он ответил не вдруг, слегка прищурился и улыбнулся.

– А вот причем-с, – сказал он. – Вам, вероятно, известно, что Коран заимствован из Евангелия и если вы когда-нибудь читали его, то верно заметили, что тот дух братской любви, справедливости, человечности проникает Коран и Евангелие. Кто же внес, позвольте вас спросить, меч раздора между мусульманами и христианами, кто изобрел «гяура»? – Он несколько помолчал, глядя на меня вопросительно. – Это вот он-с!.. Воинственный народ, которому прежде всего необходимо драться. Без этого он жить не может… Да вы сами же признали, что такова натура человеческая. Теперь позвольте вас спросить, если бы при вас кто-нибудь… даже из близких вам людей, из товарищей… начал поносить или говорить обидно о любимом вами человеке-с, о любимой вами женщине?.. Вы отнеслись бы хладнокровно к аттестации и не вошли бы в воинственный азарт? У вас руки не зачесались бы от избытка оскорбленного чувства?..

– Да это вы что же? – вскричал я. – Вы говорите обо мне?! – И я почувствовал довольно резкую боль в моей ране.

Миллинов посмотрел на меня с недоумением.

– Я говорю о всяком человеке-с, не о вас одних. Я говорю, что мало ли есть каких поводов к тому, чтобы проснулся и заговорил в нас воинственный человек. Любовь, ревность, зависть, излишнее самолюбие… В особенности последнее. Это самое задирательное и действительное…

– Так вы думаете, что причиной фанатической нетерпимости были люди?..

– Никто, окроме (он говорил окроме, с ударением на о) натуры человеческой. В Коране дух мира, братства, а тем паче в Евангелии. А теперь в настоящем случае этим фанатизмом пользуются наши воинственные недруги. Втроем собрались: французы, англичане, итальянцы… Если б могли, то они и немца бы увлекли… До того им кажется солон и тошен русский царь и русский великий народ… У французов так это реванш за дядиньку, а у англичан виды на Турцию. Ну а итальянец… этот уже пошел бескорыстно, платонически. Вот и воюют-с! Делают кровопускание человечеству. У меня вот руку отняли. – И он помахал своей культяпкой. – Вас тоже куда-то подстрелили.

– Так вы думаете, что причину нынешней войны надо искать в фанатизме мусульман по отношению к христианам…

Он посмотрел на меня.

– Нет-с… Глубже. Ее надо искать в воинственном духе человека.

Он помолчал. На высоком лбу его появились морщины. И потом тихо начал, как бы высказывая самому себе. И то, что он высказал, остается и до сих пор так же ясно в моей памяти, как будто я сейчас все это слышу и вижу его самого перед собою.

LXX

– Вы как бы думали? – начал он. – Отчего этот воинственный дух существует в человеке?.. Оттого-с, что каждый человек старается как можно шире размахнуться, а так как кругом его стоят другие, так он непременно кого-нибудь да ушибет; оттого-с, что каждый человек думает, что для него только одного-с созданы небеса и земли, и воздух, и воды и что один он стоит в центре пира…

– Вы ошибаетесь, – возразил я, – есть много людей не эгоистов, которые забывают о себе и думают только о других.

– Позвольте-с, позвольте-с, – прервал он меня нетерпеливо и слегка заволновался. – Это совершенно верно-с. Только всякий не эгоист и думает, и чувствует именно так-с, как я говорю; ибо таков уж закон природы… И вот этот-то закон должно победить в себе.

– Как так?! – удивился я… – Победить закон природы!

– Да-с! И не забывать, что первый и злейший враг наш есть она, именно эта-с природа – злая наша мачеха, которая, тем не менее, нас и греет, и питает.

Я невольно улыбнулся.

– Что же это вы защищаете или проповедуете аскетизм?!

Он махнул рукой.

– Нет-с! До аскетизма тут далеко. Это простой-с прием, который можно выразить так: не думай и не заботься о себе больше, чем ты заботишься о других…

– «И люби ближнего своего, как сам себя», – добавил я полунасмешливо. – Это давно известно.

– Да-с, давно известно, очень давно-с,