– Это не может быть. Это немыслимо.

– О! Для меня это возможно! – вскричал я. – Мне кажется, я способен быть жертвой. Способен отдаться любимой женщине, человеку (поправился я), забыв совершенно о себе и постоянно думая только об его счастье…

– Которого вы не можете доставить? – спросила она насмешливо. – Да! Это действительно трагическое положение!

Я всплеснул руками.

– Княжна! – вскричал я. – Неужели вы так… жестоки, холодны, что вас не может тронуть постоянная, глубокая преданность человека – вы никогда не почувствуете к нему никакой симпатии, даже дружбы, даже сострадания?!

– К рабу?! Нет. К человеку? Да!.. Но укажите мне, где же этот человек? – Она быстро приподнялась, и глаза ее снова засверкали. – Укажите, где он затерт между рабов, постоянно прислуживающих и угождающих высшему, женщине, своим страстям?.. Где господин, а не раб!.. Укажите мне его, и я сама пойду и поклонюсь ему…

В ее голосе зазвучала такая сила страсти, такая жажда идеала, что мне самому показалось мелкой и жалкой моя любовь, которая искала состраданья в любимой женщине. Да и сам я показался жалок самому себе. Я тоже искал господина, искал идола, которому бы мне было сладко молиться.

– При таком ужасном взгляде на всех людей, я понимаю, княжна, ваша жизнь тяжела, бесцельна… Но неужели же у вас нет в ней никакой привязанности?! Неужели вы никого, никого не любите?!

Она посмотрела на меня пристально и сказала, прямо смотря на меня, с лукавой усмешкой:

– Вас я люблю, а больше никого.

Я чувствовал, как я весь покраснел, и проговорил заикаясь:

– Вы шутите, княжна. А я говорю серьезно…

– Нет! Нет. Серьезно, – заговорила она, приподнимаясь с подушки. – В вас есть много детского, симпатичного, доброго и откровенного.

Кровь снова прилила к моему лицу, но прилила от радости. Я вдруг вспомнил, что в первый раз, там, у Томаса, когда мы провели вместе вечер, она обращалась больше ко мне. Вспомнил, что ночью, в ту безумную ночь, когда она отправилась в чужой лагерь, она выбрала меня в спутники. Вспомнил, что во время посещения Малахова кургана она всходила на него, опираясь на мою руку, я вспомнил даже жар и трепет ее молодого тела… и нега томления побежала по всем моим нервам.

– О! Княжна! – вскричал я. – Если б вы знали, как во мне все волнуется при одной смутной надежде, что это не мечта, что это возможно?!

– Что такое? – резко спросила она.

– Ваша взаимность… – робко прошептал я и посмотрел на нее долгим умоляющим взглядом.

Она отвернулась.

– Вы ребенок! – сказала она. – Какая же между нами может быть взаимность?

Помню, как при этом определении самая пошлая, детская обида закипела в моем сердце… Мне хотелось броситься, схватить ее, сжать до боли в моих объятиях и спросил: «Разве ребенок может так обнимать?» Но вместе с тем вдруг целый ряд воспоминаний промелькнул в разгоряченной голове. Я вспомнил, как Сара называла меня мальчиком, вспомнил, сколько раз называла меня Лена ребенком, Серафима – тоже (перед ней я действительно был ребенок). Даже добрая Марья Александровна относилась ко мне с тою ласковою бесцеремонностью, с которой относятся к детям… Что же? Я был счастлив! Если нельзя быть счастливым взрослым, то буду счастлив ребенком. И я вдруг нашел в себе силы, хладнокровие улыбнуться и даже пошутить.

– Княжна, – сказал я. – Христос сказал, что царствие Божие принадлежит детям. Следовательно, и я могу рассчитывать на частицу блаженства, если не там, то здесь.

Ее лицо вдруг сделалось серьезным, и она резко проговорила:

– Я не люблю детей!..

LXII

В комнату вошла тетка.

– Ждала! ждала! Нет твоего Ахмета. С завтраком распорядилась. Тu dejenera a la maison?.. N’est се pas[58]?

Она ничего не отвечала. Старуха подошла к ней сбоку и обеими руками погладила ей голову, тихо прошептав:

– Моn enfant capricieuse! (Мое капризное дитятко.)

Она вдруг схватила обе эти руки и начала их горячо целовать. Мне даже показалось, что на глазах у нее заблестели слезы. Тетка поцеловала ее в голову.

– Зачем же вы целуете?.. Ведь у вас нет привязанности ни к кому? – посмеялся я.

– Ma tante[59]! Где у нас конфекты? Дай ему бомбошку. Ведь это дитя, ребенок!

Я обратился к тетке:

– Будьте столь добры, разрешите мне одно недоразумение. Сейчас княжна говорила мне, что она не любит детей, а за несколько минут она призналась мне, что любит меня, потому что во мне много детского. Как это понять, согласить?!

Откуда у меня взялась храбрость сделать это открытое нападение, я не знаю, но оно вышло очень эффектно… И я почувствовал, что выигрываю именно от этого нападения. Оно рассердило ее.

– Вы ребенок! – вспылила она, обращаясь ко мне. – И потому не можете этого понять. Я люблю детей, как игрушки, как цветы, как нарядных птичек. Но эта любовь тотчас же улетает или превращается в ненависть, когда мне напомнят, что любить – это мой долг. Что так велел кто-то, какой-то герой из сказочного мира, которого я не знаю. Тогда в каждом ребенке, в том числе и в вас, я вижу одни антипатичные, отталкивающие черты… Поняли?

Я встал и молча поклонился.

– Я рад одному, – сказал я, снова садясь на стул, – что у вас есть привязанности, что вы можете их чувствовать – и я понимаю, что вы можете жить. Каждый человек живет любовью. Хоть какой-нибудь да любовью, и плохо тому, у кого нет ее.

– Вы рассуждаете положительно по-ребячьи! Сколько есть людей, которые не имеют никаких привязанностей, и они вполне счастливы. Слушайте, я научу вас! Самое гадкое, тяжелое в жизни и есть любовь. Без нее обман жизни был бы невозможен. Теперь же все вертятся около этого огонька, все тянутся к