пронзительные очи: Не небом светятся они, В них есть неправедные ночи, В них есть мучительные дни. Пред троном красоты телесной Святых молитв не зажигай, Не называй ее небесной И у земли не отнимай!..

И потом этот чудный переход:

Она не ангел-небожитель, Но о любви ее моля, Как помнить горнюю обитель, Как знать, что небо, что земля! С ней мир иной, но мир прелестный, С ней гаснет вера в лучший край, Не называй ее небесной И у земли не отнимай!..

И сколько раз в течение севастопольской муки, сколько раз среди бессонных, душных ночей я повторял слова этого романса.

Я и люблю, и ненавижу, И в ней все счастие мое И все несчастье также вижу… О! Не кляните вы ее. Мне это будет горько, больно… Кляну безумие мое, А все люблю ее невольно…

И помню, в первый раз, когда я робко, несмело, самому себе признался в моей любви – я ужаснулся.

«Давно ли, – думал я, – мне казалось всякое увлечение немыслимым, и моя разумная, глубокая любовь к Лене представлялась геркулесовыми столбами, дальше которых нельзя идти; и вот!»

Впрочем, я отдался не сразу этой новой и «ужасной» страсти. (Да! для меня она была ужасная!) Помню, сначала я долго боролся. Я почти месяц, целых три недели не видал ее. (И сколько на моем месте не выдержало бы и половину этого испытания!) Правда, в течение двух недель я чуть не каждый день ходил в Севастополь. Я был в госпитале, в бараках, у Томаса. Везде я жадно прислушивался, не услышу ли где-нибудь ее имя; но оно точно в воду кануло.

Каждый раз я шел с смутной надеждой, что узнаю что-нибудь. Спросить прямо кого-нибудь об ней мне не хотелось, да, может быть, недостало бы и духу спросить хладнокровно; а выдать мое чувство мне было и совестно, и обидно. Протолкавшись и прокутив целый вечер с каким-нибудь встречным людом, я возвращался обратно со злобой отчаяния.

Помню, в Севастополь я ходил всегда мимо бастионов, спускался около восьмой артиллерийской бухты и оттуда выходил на Николаевскую площадь. Это был самый безопасный путь. Но оттуда возвращался отчаянной дорогой; в особенности была одна площадка, которая шла от нашей батареи к Чесменскому редуту. Здесь пули, ядра, бомбы крестили и бороздили воздух и землю. И я помню, по целым минутам выстаивал на этой площадке, с сухим отчаянием в сердце, думая: вот-вот еще одна просвистит, прилетит и прямо в это сердце – неугомонное и беспокойное!

LIX

Наконец я услыхал об ней.

Раз вечером наши вернулись из Севастополя, и Простоквасов всех оповестил: что «дикая девка» опасно больна и севастопольское воинство, благодаря Господа, кажется, наконец от нее избавится.

– Конечно, – прибавил он, – смерти человека грешно желать, но когда эта смерть избавляет многих от пагубы, тогда поневоле согрешишь и пожелаешь.

Я почти всю ночь не спал. Я хотел просить, молить сжалиться, пощадить… но кого?..

Я встал рано и с дрожащим сердцем отправился в Севастополь. Я почти бежал и в девять часов уже был на Николаевской площади.

Пришлось ждать ради приличия, чтобы не явиться к больной ни свет ни заря. Да и примут ли еще меня?.. Но все равно: я что-нибудь узнаю… в половине 11-го я стучал у заветной двери.

Меня почти сразу впустили. Какая-то молоденькая толстая горничная с масляными лукавыми глазками впустила меня и просила обождать.

В комнате пахло теми же духами. Но к ним примешивался запах каких-то лекарств.

Через несколько минут ко мне вышла тетка и ввела меня в другую комнату. Там царил полумрак, и на широком диване полулежала она, поджав под себя ноги – вся в белом, худая, бледная. Ее лицо едва отделялось от пеньюара, и только глаза, большие, черные, казались еще больше. Но в них не было обычного блеска, и все лицо смотрелось каким-то опущенным, померкшим.

Молча протянула она мне руку. Молча пожал я ее, холодную, исхудалую.

– Вы были больны!.. Что с вами было?

Она пожала плечами, повертела головой и медленно проговорила.

– Не знаю… – Лихорадка, горячка… – Почем я знаю?

– Десять ночей мы с ней не спали, – вмешалась тетка. – Десять ночей между небом и землей. Спасибо Вячеславу Ростиславичу.

– Кто такой Вячеслав Ростиславич? – спросил я вдруг.

– А наш доктор штабной… Я думаю, знаете Вячеслава Ростиславича Карзинского… М-г Karsinsky.

Я молча кивнул головой и не спуская с нее глаз чувствовал, как сердце во мне болезненно ныло.

«Зачем я не доктор? – думал я. – Зачем я не имею знаний, сил и средств возвратить здоровье этой чудной больной натуре. С какой радостью, с каким торжеством я бы сделал это».

– Она, верно, простудилась, – говорила тетка.

И она начала подробно и обстоятельно рассказывать, как и где она простудилась. Но я не слушал ее или слушал рассеянно. Я весь был погружен в эти немигающие грустные глаза. Я не