Туторин при этом покраснел и вскричал:

– Да ты не видишь, что идешь в бездну!.. Ведь нам жаль тебя, как доброго товарища! Нам больно видеть, как тобой тешится и играет эта (тут он употребил весьма энергично нецензурный эпитет)… и сгубит… непременно сгубит, как сгубила уже многих.

Я почувствовал при этом, как краска бросилась мне в лицо. Мне стал обиден не столько эпитет, которым грубо выругал ее этот мальчишка, но именно то, что этот глупый щенок вмешивается не в свое дело и берет меня под свое покровительство.

– Милостивый государь! – сказал я, стараясь быть, насколько возможно, хладнокровнее, но при этом чувствовал, как кровь заливала мне голову и глаза покрывались туманом. – Милостивый государь! Детей секут за то, что они вмешиваются не в свои дела… Но вы носите офицерский мундир… вероятно, по ошибке… и не понимаете, что нельзя оскорблять женщину офицеру…

– Да разве это женщина!..

При этом восклицании рассудок мой улетел окончательно.

Я с бешенством вскочил и ударил по доске, на которой шла игра.

– Молчать! – закричал я неистово и хрипло.

LXV

Туторин также вскочил бледный.

– Как вы смеете!.. – закричал он.

Но я более не владел собою. Мне показалось противным красивое лицо его, дерзкое и молодое, и я более инстинктивно, чем сознательно, быстро размахнулся и ударил кулаком по этому лицу.

Что было потом, я не помню. Кажется, он выхватил саблю, но другие бросились и разняли нас. Помню только, что из дальних углов повскакали матросики и бросились к нам и в то же мгновение опять разбежались и попрятались, потому что в самую середину бастиона, в трех, в четырех шагах от того места, где мы стояли, прилетела и тяжело шлепнулась бомба, так что земля охнула под этим ударом.

Помню, что в это мгновение страх смерти вдруг вытеснил во мне злобу. Может быть, меня охватила общая паника, но вслед за другими я кинулся в мою прежнюю каморку, и только что успел вскочить в нее, как раздался оглушительный удар, треск и лязг осколков, разбивавших камни.

Мы снова выглянули из наших убежищ.

Подле большой доски импровизированного стола, на земле валялись карты и лежал молодой матросик… Он бросился поднимать карты, которые в общей суматохе полетали со стола, и в это время накрыл его разрыв бомбы.

Один осколок ударил его в ногу, разбил колено, другой унес кисть руки, из которой кровь брызгала фонтаном. Он отчаянно махал ею, приговаривая со стоном:

– Ах, матушки! Ах, светы родимые!

Тотчас же к нему подбежали солдаты, подняли, положили на носилки и понесли.

Я не простился ни с кем и пошел к себе на Малахов курган.

Вечером рассыльный солдатик принес мне записку или, вернее, целое письмо, писанное на простой синей бумаге довольно безграмотно. Вот что было в этом письме;

«Милостивый Государь!

Вы, как офицер, должны понимать, что бить кулаком по роже есть бесчестие, а так как в военное время дуэли не обычны, то не угодно ли будет вам вместе со мною выйти завтра в 8 часов утра на опасное место, на площадку по дороге к бастиону 4 и простоять на оной площадке, под выстрелами неприятеля, пятнадцать минут. Суд Господень накажет обидчика.

Остаюсь, милостивый государь, готовый к услугам вашим

Я отвечал с тем же рассыльным, что завтра, в 8 часов, буду на назначенном месте. Действительно, это было самое опасное место, в особенности теперь, когда неприятельские апроши придвинулись к нему так близко.

Я почти был убежден, что мы оба будем убиты. И эта уверенность, не знаю почему, мне доставляла какую-то смутную, неопределенную радость. Я, точно школьник, в чем-то и пред кем-то провинившийся, рад был перемене жизни. Как-нибудь, только бы поскорее вон из этого ада, от этих постоянных картин смерти и крови, от этой глупой, бесцельной жизни и от этой чарующей, влекущей женщины, этой несчастной с разбитым сердцем, брошенной в дикую, бесчеловечную обстановку!..

LXVI

На другой день я велел разбудить себя в семь часов, встал и отправился.

Утро было серое. Какой-то сухой туман или дым стлался по долинам. Перестрелка шла лениво. Все смотрело как-то необычайно пошло и угрюмо. Во всем была какая-то сосредоточенная и подневольная напряженность. Все точно творили какое-то «темное дело», не зная, зачем и для чего. Вон с Редановского редута поднялось разом пять дымков, и пять бомб полетело на линию неприятеля. Вот оттуда со страшным гулом полетели ответные гостинцы.

Сколько смертей, сколько жертв падет от этой адской игры!

Я незаметно дошел до назначенного места. Туторин стоял уже там, за углом бастиона. Мимо этого угла постоянно свистели пули и пролетали ядра. Я пристально посмотрел на него, снял фуражку и поклонился… Он приложил руку к козырьку и вынул часы.

– Теперь, – сказал он, – восемь часов, без двух минут. Через две минуты мы двинемся мерным шагом. Мы кинем жребий, кому идти впереди.

И он как-то торопливо достал портмоне и вынул из него двугривенный. Потом загнул об руки за спину и почти тотчас же вытянул их вперед.

– Отгадайте, в которой руке, – сказал он. – Если отгадаете, то я пойду с краю впереди вас, если же нет, то… я пойду под вашим прикрытием.

Я пожал слегка плечами и сказал:

– В правой.

Он разжал об руки. Двугривенный лежал в правой.

Я быстро двинулся вперед.

– Постойте! – закричал он. – Еще осталась