Шрифт:
Закладка:
Княжна выпила чуть не целый стакан залпом.
– Уф!.. Теперь можно блаженствовать.
– Как мало нужно для человеческого блаженства, – заметил сентенциозно Тоцкий, похлопывая по земле солдатским шомполом, на который он опирался во время восхождения на курган.
– Да! И вот это-то и обидно, – подхватила княжна, – обидно то, что всякая безделица, малейшее неудобство как только минует… то вслед за ними тотчас же является условное блаженство.
– Да ведь иного вы и не получите, – вмешался Гутовский. – Иного ничего, кроме условного. Все условно, и блаженство условно.
– То есть все основано на обмане. Все кажется не таким, какое есть на самом деле. И все зависит от нас, от наших нервов…
LIII
Я, помню, при этом философском определении посмотрел с недоумением на нее.
– Разве нет ничего неизменного? – спросил я. – Ничего, что оставалось бы вечно таким, каково оно есть по природе? Вечно равным самому себе?..
Княжна махнула на меня рукой.
– Господа! Господа! – закричал Простоквасов. – А вы эту философию того. Оставьте! Здесь мудрости не требуется… Верь, молись и дерись за матушку Русь, за батюшку Царя!.. Вот вам и вся философия…
– И все к черту! – закричал Шульц, протягивая княжне другой стакан шампанского. Но она отказалась.
– Мне и так жарко, а вы меня поите вином, – сказала она, обмахиваясь.
– Да ведь холодненьким, ваше сиятельство.
– Оттого вам жарко, – объяснил Гагинов, – что не послушались меня и пошли пешком.
Она ничего не ответила. Она полулежала, облокотясь на стенку и доску, ее глаза искрились и меркли. На алых, полных, слегка оттопыренных губах мелькала улыбка. Черные волосы выбились из-под шляпы и растрепались. Она походила на вакханку, на какую-то картину, которую я где-то и когда-то видел, но где, не помню. Молча я любовался на нее.
– Ну, философия здесь не допускается, а рассуждение?.. Тоже не допускается? – спросил тихо и насмешливо Тоцкий и посмотрел на Простоквасова.
– Коли велят, так рассуждай! – подхватил Шульц. – А не велят, так и не рассуждай! Пей и дело разумей!
И он залпом выпил стакан, который держал в руках, прибавя:
– Вот как!
– Смотрите наверх, – указала княжна. – Видите это облачко? Точно человечья голова…
– Это не облако, а целая тучка, – поправил Тоцкий.
– Ну все равно!.. Смотрите, как оно меняется. Из человечьей головы стала рыбья голова. Может быть, оно несет в себе пары сегодняшней крови и перенесет их за несколько десятков верст. – Она быстро приподнялась. – И знаете ли, это облачко – это в миниатюре целый мир.
– Это ваше сиятельство – ученость! – протестовал Простоквасов. – А ученость у нас запрещается.
Но она не слушала его.
– В этом облачке точно так же, как здесь, все движется. Оно само летит по воле ветра.
– А ветер летит по воле Бога… это всем известно, – подхватил Простоквасов.
Но она опять не обратила на его слова внимания.
– Ветер двигается туда, где воздух теплее и реже… Мне кажется, что и во всем мире так: все движется силой тепла, все переносится, переменяет образы, волнуется. В одном месте льется кровь, в другом вода; там гремит гроза, здесь спят и обжираются…
– Нет, и здесь гремят громы. Только теперь они замолкли.
– Ну! Все равно. Только все это суетится, мечется, волнуется или прозябает… и никто, никто не скажет, зачем весь этот сумбур, эта нелепица, чепуха!.. Эта темная, мрачная или глупая суматоха и толкотня.
LIV
Один из штабных офицеров, кажется, Крупкин, быстро вскочил, встал в театральную позу и продекламировал:
Рабом родится человек, Рабом в могилу ляжет, И смерть ему едва ли скажет, Зачем он шел долиной скорбной слез. Страдал, рыдал, терпел, исчез.– Суета сует и всяческая суета! Как говорил покойный царь Соломон… Давно всему миру известно, – проговорил Тоцкий.
– К этому еще должно добавить, – сказал Гутовский, – строчку из Лермонтова:
И жизнь, как посмотришь, с холодным вниманием вокруг: такая пустая и глупая шутка!..– Да всего Байрона, пожалуй, сюда же приложить, – подхватил Гигинов. – «Тьму», например, знаете?
Погасло солнце светлое и льдистая земля Носилась слепо в воздух безлунном, Час утра приходил и проходил Но дня не приводил он за собою…– Connu! – перервал его Тоцкий.
– Господа! Господа! – вскричал умоляющим тоном Простоквасов. – Оставьте вы философию! Философия до добра не доведет.
– Да это не философия, Александр Степаныч, а литература, поэзия!..
– Ну все равно – один черт!
– «Ученость вот беда!» – закричал Свалкин и захохотал.
– Господа! – вскричала княжна, – позвольте и мне свою лепту приложить к поэтическим воспоминаниям… Только я боюсь, что не все здесь знают французский язык.
– Ничего, я переведу, – сказал Тоцкий.
– Вот! – сказала она. – Наиболее и лучше подходящее место. – И она выпрямилась, тихо подняла руку и начала серьезно и просто, каким-то сосредоточенным глухим голосом:
