И когда неприятель в третий раз делал отчаянную попытку овладеть бастионами, наш капитан преспокойно сидел на банкете, курил сигару и с торжеством пил чай.

Это было часов около шести. Штурм кончился. Дым и пыль еще носились над полем, усеянным убитыми и ранеными. Темные тени бежали по холмам и долинам, и солнце как будто боялось осветить страшную картину кровавого разрушения.

Но бой еще был не кончен. У подножия кургана и во рву кипели отчаянные вспышки, последние усилия разрозненных кучек храбрецов, искавших смерти или плена.

Помню, с каким торжеством наши солдатики приводили пленных на бастион. Помню, как один уже седой фельдфебель рвался из рук и заливался горькими слезами.

– De grace! Убейте меня! Убейте меня!.. – молил он. – Я не хочу пережить срама великой армии!

Но его, разумеется, не убили, а связали и погнали вместе с другими.

XLVII

В семь часов настала полная тишина. Солнце так радостно светило, и в сердцах всех нас, защитников севастопольских твердынь, также сияло солнце.

Какой-то молоденький прапорщик всех обнимал со слезами и кричал:

– Урра! Теперь мы вздохнем! Теперь ему, с… с… только хвост в спину, да в три шеи; уррра!!

Один толстый майор Шульц приставал ко всем с шампанским.

– Помилуйте, как же можно пить в восьмом часу утра?

– А разве нельзя, нельзя? – допрашивал он пьяным языком. – Ведь я пью же!

И он действительно пил прямо из горлышка.

– Полноте! Нехорошо, майор, мы и так пьяны от радости.

– Нехорошо?! Ты говоришь нехорошо!.. Хорошо! Слушаюсь… умудрил!

И он швырнул бутылку и закричал:

– Эй! Ты, сычук, антихрист! Давай еще полдюжины!!

На бастион к нам пришли офицеры с других бастионов; пришли Туторин и Сафонский, который к этому дню выписался из лазарета.

– Как будто нельзя драться без двух пальцев?! – говорил он. – Вздор! Все можно; все, что истинно захочешь. – Но он был бледен и желт.

– Вот, ваше превосходительство, – говорил нам штабс-капитан Керну, – теперь надо будет самим помышлять о штурме, чтобы по горячим следам прогнать всю эту сволочь.

– Не знаюс-с, – отвечал скромно Керн, это будет зависеть от старших-с.

– А наш Хрулев что делал, господа! – говорил один офицерик. – Просто беда! Когда на второй бастион «он» ворвался и засел во рву, так он туда, выбивать, с кучкой Севцев: «За мной, благодетели!.. Урра!..» И выбил из рва как пить дать.

– Молодец! Герой!..

Я бродил по бастиону без цели и дум. В душе так радостно, сердце поет ликующую песню. Чего же лучше?.. Но устаток и сонная ночь брали свое. Я шатался, голова кружилась.

Точь-в-точь как на Пасху, после Христовой заутрени. Радостные лица, все веселы и довольны, все торжествуют. И легкая дрожь в сердце. Мурашки бегают по спине. Так приятно вздрагивается, зевается и голова слегка кружится и шумит.

Только этот несносный запах пороха слышится повсюду, даже сквозь утреннюю свежесть; да порой вдруг ветерок с поля нанесет кислый, острый запах крови. Бррр!

Я машинально, бессознательно присел около бруствера, облокотился. Засунул руки в рукава мундира и не помню как заснул как мертвый и проспал до самых полден. Пьяный майор разбудил меня.

– Вставай, гусь! Соня! Храпушка! Парламентеры приехали.

Я вскочил.

Впереди, в полной парадной форме, стояли два французских офицера и один из них держал белое знамя.

XLVIII

Спросонок мне представилось, что эти парламентеры приехали просить мира. Но дело шло просто о перемирии, для уборки тел.

Вскоре на всех бастионах, наших и неприятельских, забелели белые флаги. С обеих сторон множество народа шло и бежало в долины затем, чтобы побрататься на несколько часов и потом снова приняться с новыми силами за убийство этих новых друзей и братий.

Замечательно, что везде при встречах начинали первое знакомство и разговоры наши солдатики – и нигде французы. Они обыкновенно молча, озабоченные и угрюмые, как волки, сходились с нашими молодцами.

Я помню, стоял влево от Малахова. Мимо меня проходила группа французов с носилками, и как раз им наперерез шла кучка с нашего, то есть с пятого бастиона.

Низенький коренастый солдатик Смальчиков по прозванию Свистулька – лихач и франт, заломив ухарски шапку набекрень, подоткнув штаны в сапоги, шел, раскачиваясь и покуривая носогрелку.

– Бонжур, камрад! – отпустил он первому попавшемуся тщедушному французику.

– Bonjour mon brave! – пробурчал французик и хотел прошагать мимо. Но Свистулька остановил его.

– Алло, Шанжа, камрад! – И он протянул руку к коротенькой глиняной трубочке, которая дымилась в зубах француза, и показал на свою, полтавскую здоровую носогрелку, с гвоздиком на медной цепочке. Затем тотчас же, без церемонии, всунул в рот француза свою носогрелку и взял у него его трубочку.

– Бона табак! А-яй бона! Сам пан тре! – И он несколько раз кивнул головой и затянулся из трубочки француза. – И твоя бона табак. Ты слышь, как трубку-то выкуришь, ты ее, мусье, об сапог, тук, тук, тук!! – И он хотел показать, как надо выколачивать. Но белая глиняная трубочка от первого же удара о здоровый каблук разлеталась вдребезги.

– Вот так хранцузка носогрелка!

И вся публика дружно захохотала.

– Прощай, камрад! Коли полезешь на бастион, мою трубочку в зубах держи, чтобы я тебя заприметил и не шибко приколол. – И Свистулька хотел пройти мимо. Но французик остановил его. Он быстро вытащил из ранца несколько глиняных трубочек и предложил ему три штуки, приложив сперва к сердцу и затем положил прямо в руку Свистульки.

– Спасибо, камрад. Больно мерси – благодарствуй!.. Слышь ты! у нас все