Что-то смутное, тяжелое, как черная тень, прошло по сердцу, и оно мучительно забилось.

Помню раз, вечером, какой-то неясный шум, спор, какие-то тени двигались около меня, и среди этих теней я различил ее, она была вся закутана в черный флер. Она медленно, осторожно подходила ко мне. Ее держали под руки.

Она устремила на меня свои испуганные большие черные глаза, и я помню, как при слабом свете ночника блестели слезы, которые катились из этих глаз… Она что-то шептала и тихо всхлипывала и вдруг со стоном бросилась ко мне, но ее удержали и увели. И я услыхал, как раздались в соседней палатке ее дикие взвизгивания и громкий истерический хохот, от которого нестерпимый холод пробежал по всем моим членам.

После этого я не мог вспомнить о ней без ощущения какого-то подавляющего ужаса и озноба.

Ничего ласкающего, притягивающего, никакого влекущего чувства не было в этом воспоминании.

Куда же девались эта любовь, это сожаление, сострадание к ней?! Неужели все это было напускное, деланое?!

Во время моей болезни мне часто представлялась Лена. Иногда она, как светлая, белая тень, стояла предо мною. Но все черты, весь облик ее были так неясны, туманны. Я хотел всмотреться, уловить эти черты, но… она исчезала или превращалась в сиделку, в сестру милосердия.

Один раз – помню, это было ночью, при слабом свете ночника – мне она живо представилась, опять в белом и опять красный крест на груди. Я долго смотрел на ее печальное, бледное, исхудалое лицо, на ее кроткие, словно поблекшие глаза. Она не исчезала, как прежде. Она прямо, неподвижно смотрела на меня.

– Лена! – прошептал я чуть слышно. Она покачнулась, отвернулась на мгновение и затем снова обернулась и тихо подошла ко мне.

LXXXII

– Лена! – повторил я радостно и протянул к ней дрожащие руки.

– Что ты? – спросила она так тихо, что я едва мог расслышать.

– Лена! Ты, ты здесь?..

– Ну да! Я здесь… Лежи, лежи смирно… или я уйду.

И она села на табурет, подле койки.

– Лена… Родная моя!..

Слезы застлали мои глаза. Они сдавили мне грудь. Я чувствовал, как припадок какого то судорожного, истерического плача подступал к горлу. Я захватил зубами платок, закрыл глаза и старался всеми силами души побороть этот невольный порыв. Я пробыл так несколько мгновений, затем открыл глаза и снова с любовью устремил их на нее. Она, казалось, сидела, как прежде, на том же табурете… То же платье… Но это не была Лена. Это была высокая, толстая сестра милосердия…

– Где же она?! – вскричал я, вскакивая.

– Лежите, лежите смирно! – испуганно заговорила сиделка и вскочила с табурета. – Вам вредно, опасно всякое движение и волнение.

– Где же Лена?!

– Вам что-нибудь показалось, представилось… Лежите смирно!..

Я в испуге и недоумении опустился на подушки. Голова кружилась. Сознанье исчезало. Неужели это был бред, галлюцинация?! Мне казалось, я еще слышал ее тихий, знакомый, родной голос. Никогда она не представлялась мне с такой ясностью, отчетливостью. Никогда возврат к действительности не был так невыносимо тяжел для меня, как в этот раз. «Нет!» – не может быть, думал я. Она была здесь. Я видел ее, слышал ее голос. Мне надо просто притвориться, терпеливо ждать. Она снова покажется. И я собрал все силы насколько мог.

Но сил было немного, и эти немногие тихо, незаметно исчезали с каждым днем. Мне казалось, что я лежу уже целый год – и что осада Севастополя должна быть вечна. Какие-то неопределенные тени бродили кругом меня, мелькали в глазах, медленно кружились и исчезали. Я старался сосредоточить мое внимание, припомнить, различить, что меня окружало, и не мог. Голова кружилась, постоянный шум в ушах, постоянная адская музыка в голове. Мне казалось, что опять все стреляют «на попа» – и каждый раз, при каждом выстреле осколки бомбы ударяют мне в виски.

Один раз, помню, вечером, когда я с трудом приподнимал дрожавшие руки и уже не мог поднять головы, из массы мелькавших теней выделилась одна в длинной темной рясе, с седой бородой. Она тихо подошла ко мне и села на мою кровать. Я помню ясно, как на груди этой тени выделялся небольшой ящичек и как свет ночника падал и дробился на кресте, на этом ящичке и на его выпуклых металлических украшениях.

LXXXIII

– Господь посылает милость грешникам, чтобы спастись душам их и благодатью напутствует их в жизнь вечную, – сказала тень тихо и внятно, и я по тяжелому, удушливому запаху ладана сообразил и определил, что это должен быть священник.

До этой минуты я не думал о возможности умереть, напротив, никогда, кажется, желание жить, жить вместе с моей доброй, родной Леной не было во мне так сильно, как теперь.

Я почувствовал, как холодный пот выступил у меня на лбу, как все заметалось, закружилось в моей слабой голове и как перед моим сознаньем медленно раскрылась дверь в вечную, таинственную область, в которую я не верил.

Священник что-то тихо говорил мне. Я с трудом улавливал и понимал его слова.

– Совлечь с себя одежду ветхого человека, – говорил он, – совлечь темное рубище, дело плотских хотений.

«Темное дело» – промелькнуло в моей голове, и сердце сжалось тяжелым чувством.

– Предстать перед страшным, праведным судом в одежде брачной…

– Я не верю!.. – прошептал я и отвернулся. Голова сильнее закружилась.

Помню, он посмотрел на меня с каким-то недоумением, потом положил правую руку мне на грудь и поднял глаза кверху.

– Господи! – прошептал он глухим дрожащим голосом. – Не хотяй смерти грешника, просвети, милосердия полный, светом твоим праведным душу несчастную, готовую предстать на суд твой!