Шрифт:
Закладка:
Юсуфбай Мукумбаев сидел на диванчике в гостиной отеля «Сплэндид», добродушный, важный. Слова возмущения он выговаривал удивительно спокойно, невозмутимо. Он оживлялся, лишь когда взгляд его останавливался то на Монике, то на Гвендолен.
Юсуфбай Мукумбаев откровенно любовался ими. Он принадлежал к людям, которых в странах Востока называют «чашмчарон», то есть любителями поглазеть на женщин. В день их приезда в Женеву он прислал в отель «Сплэндид» по комплекту каракульских мерлушек на манто: золотоволосой Монике — черные шкурки высшего сорта «араби», а блондинке мисс Гвендолен — серебристые, каршинской породы.
— А рассказываю я тебе, принцесса, все для того, чтобы ты, царская дочь, знала, кто враг твоему отцу и кто друг. По совету уважаемой княгини, чтобы пресечь интриги того проклятого Усмана, я специально совершил путешествие в Кала-и-Фатту, и их высочество соблаговолил написать на пергаменте собственноручно обращение к Соединенным Нациям от имени всех мусульман Бухары: «Народ правоверный полон любви и уважения к нам — эмиру Алимхану, единственному законному властелину Бухары. Усман Ходжа — лжец. Мусульмане ждут нас, эмира Алимхана, на престол отцов». Вот мы и прибыли в город Женеву в Соединенные Нации по делам высокого эмира и тут узнали, что ты, Моника-ханум, уже находишься здесь.
Тон, которым говорил Юсуфбай Мукумбаев, не отличался почтительностью. Так не подобало бы купцу, хоть и богатому, говорить с эмирской дочерью. Мукумбаев «замазывал лицо солнца грязью», то есть изворачивался. Ему хотелось выпытать, почему Моника оказалась в Женеве без ведома Сеида Алимхана и что она здесь делает. «У мужчины одна хитрость и один язык, а у женщины сто языков и тысяча хитростей». Он так и ушел, ничего не вызнав, рассерженный, недовольный. Однако посланные назавтра в отель «Сплэндид» новые поистине царские дары свидетельствовали о его умении заглядывать далеко вперед.
Очутившись на приеме лицом к лицу с зеленоликим, кисло-сладеньким Усманом Ходжой, Моника перебирала в уме все, что слышала о нем от Юсуфбая Мукумбаева. Ее просто напугали слова Усмана Ходжи: «Совсем еще ребенок».
Сколько пренебрежения!.. Усман Ходжа не принимает ее всерьез. Она для него жучок. Придавит ногтем, и никто даже не вспомнит тогда, что существовала Моника-ой из кишлака Чуян-тепа, дехканская девушка. Такие зеленоликие личности, как Усман Ходжаев, одним своим видом нагоняют страх.
— Она еще совсем ребенок, — повторил Усман Ходжа вынырнувшему из океана фраков барону Ротшильду.
От слепящих люстр, гудящего, рокочущего людского водоворота, пестроты шелков, шарканья ног, острой смеси сигарного дыма, духов и пота, смешения языков и наречий у нее все плыло перед глазами. В смятении она искала глазами мисс Гвендолен — вот уж не думала она, что придется прибегать к ее помощи, — и, обнаружив ее серебристое платье, затертое черными фраками дипломатов, вздохнула с облегчением, но тут же с дрожью омерзения ощутила пальцы Ротшильда на плече.
— Моя маленькая, — проворковал барон. — Не спешите, деточка. Ваша менторша только с виду ангел. По природе она сущий дьявол.
— Держитесь, девушка, подальше от англичанки, — прошипел Усман Ходжа. — Ум у нее вроде рогов киика: жестокий, твердый, извилистый.
— Но зачем девочке совать свой носик в политику?
— Оставьте меня, — едва выдохнула Моника, зябко поведя плечами. — Как можно!..
— Вы великолепны! Знаток угадывает кровную лошадку в жеребенке с кривыми ножками, — усмехнулся барон. — И разве предосудительно млеть перед атласной ручкой? Но, мадемуазель, ваш соотечественник господин Усман Ходжа неправ. По-моему, птичке пора расправить крылышки. В клетке мисс Гвендолен, полагаю, вам тесновато. — Он фамильярно взял ее за руку и засюсюкал: — Такие пальчики! И все в золоте! И все в нефти! И подумать только, гурия рая и нефть! Какое сочетание! Какие радости сулит это очаровательное, полное неги существо в сочетании с драгоценностями недр Туркестана. Нет, вы, принцесса, — уникум… И, надеюсь, мы договоримся. Идемте! Я знаю, где здесь, в посольстве, подают пломбир… божественный, чудесный пломбир…
Они очутились в небольшой уютной гостиной. В самом деле, Моника никогда не пробовала ничего подобного. Принес мороженое на серебряном подносе похожий на министра лакей. Он принес также и напиток, о котором барон сказал: «О! Напиток для девиц. „Куас“, так называют его в вашей России. Питье для младенцев».
Пока Моника с раскрасневшимися щеками и заблестевшими глазами, точно маленькая дикарка, испытывала отнюдь не неприятные ощущения от крепчайшего, но безумно вкусного крюшона, названного «экзотики ради» квасом, сам барон тихо о чем-то договаривался с Усманом Ходжой.
Почти тотчас же в гостиной появился тот самый приятный молодой советник посольства. Он принес малиновой кожи портфель и, усевшись тут же, за круглым столиком, довольно долго писал что-то.
— Закружилась белокурая головка… ах… она чудесно кружится и у принцесс от глоточка алкоголя! — воскликнул барон, завладевая рукой Моники. — Не правда ли, господин президент Туркестанской республики… в перспективе! Не правда ли, прелестная ручка у принцессы, а? А вот мы и попросим нашу принцессу Золото поставить вот этой прелестной ручкой вот здесь, на бумаге, свое царственное имя!
— П… п… по… чему? — спросила Моника и удивилась тому, что язык ее не слушается. И всё плывет перед глазами. С негодованием она ощутила, что толстяк француз тесно сидит с ней рядом на обитой атласом софе и даже положил ей руку на талию. Она вскочила, пошатнулась и чуть не упала.
Откуда-то издалека доносились слова:
— Пустяки. Подпишите! Конечно, где вам понимать, девочка, но не волнуйтесь. Это сулит огромные выгоды вам, наследнице. Золото, нефть, молибден. Сделайте еще глоточек. Вот так. Вкусно? Теперь головке легче. Ну, не упрямьтесь. Чисто символическая подпись. Все равно Бухара пока в руках большевиков. Ну! Вот я вожу вашей ручкой. Какая ручка! Она создана для поцелуев. А подпись — формальность. Да не упрямьтесь. Всё равно ваш отец не хозяин.
Где-то далеко-далеко прозвучал голос зеленоликого:
— И не будет. Хозяева мы — прогрессисты.
— Я же говорю — формальность. Так, крепче. А тебе,
