с гордым венцом прически головы, — делаются ради ваших прекрасных глаз. Каждый расход требует отдачи, а когда надежда на отдачу обманывает, тогда приходит горькая пора подсчетов проторей и убытков. И кто-то должен отвечать.

— К чему тогда привезли меня сюда? К чему забрали меня из моего Чуян-тепа? Я разве хотела?

Прозвучало это наивно. Эбенезер и Гвендолен беспомощно переглянулись. Первой нашлась мисс Гвендолен:

— На Востоке женщину не спрашивают. Ее просто берут… Кем бы вы были, милочка, в своем глиняном захолустье? Вас вытащили из навозной кучи. Ваша судьба…

— На что мне такая судьба? Я хочу домой.

— Ну, это мы решим, куда вас деть. — Мисс Гвендолен заговорила таким тоном, что у мистера Эбенезера от поясницы вверх по спине побежали мурашки, и он вдруг пожалел Монику. Да, пожалел, но мгновенно он подавил в себе это чувство и ничего не позволил заметить своей проницательной экономке. Он завертелся на месте, закрыл лицо носовым платком, громко высморкался.

Мисс Гвендолен смотрела на Монику и улыбалась. Нехорошая это была улыбка, и Моника, чтобы только не видеть ее, снова начала разглядывать миниатюру.

— Это ужасная картинка, — сказала Моника. — Какая жестокость! Зверство.

— Ты о сцене, нарисованной древним художником в верхнем уголке миниатюры? — проговорила мисс Гвендолен. — Что ж, настоящее средневековье, настоящий Восток с его отношением к женщине. На картинке штурм крепости Гондри. Знамена, фанфары, барабаны, рыцарские схватки… А в башне очень натурально отрезают ножиком головы гаремным красавицам, льется ручьями кровь из перерезанных горлышек… Вы обратили внимание, Эбенезер, прирезывают красавиц не воины Бабура. Они еще только ломятся в двери гарема… Красавиц убивают евнухи, выполняют приказ своего господина, владетеля Гондри. Он понял, что поражение неизбежно, и, раз так, пусть женщины не достанутся врагу…

— Но это зверство! — воскликнула Моника.

— Конечно. Но и правитель Гондри был прав по-своему. Зачем отдавать свои сокровища врагам, зачем дарить. Закопать, утопить на дне реки… Ну, а женщина-красавица самое драгоценное из сокровищ. Здесь по принципу: «Ни мне, ни другим!» Когда этот владетель, или раджа увидел, что жен и наложниц не спрячешь, не увезешь, он распорядился и…

Она со странным вниманием разглядывала Монику, точно увидела ее впервые.

— А женщина, конечно, если она красива, знатна… Если нужда в ней исчезла, в Азии и сейчас предпочитают от нее попросту избавиться…

Вот тогда-то мистер Эбенезер почувствовал стеснение в сердце и легкие спазмы.

В практике своей работы, многолетней, очень сложной и не всегда чистой, мистеру Эбенезеру Гиппу доводилось выполнять самому неблаговидные задания Лондона. И он выполнял их точно и беспрекословно. Порой специфические «азиатские» приемы и способы, грязные, жестокие, вызывали в нем даже брезгливость, но он служил по принципу — «цель оправдывает средства» — и до угрызений совести никогда дело не доходило. И все же его задевали сейчас хладнокровие, бесчувственность мисс Гвендолен. Он знал, что у нее отнюдь не рыбья кровь, что она умеет быть и нежной, и душевной, и даже страстной. Он поражался умению ее, если так можно выразиться, полностью перевоплощаться. Вероятно, таким характером обладали матроны древнего Рима, которые могли, еще не остыв от объятий возлюбленного, любоваться его муками или после жестоких зрелищ Колизея нежничать с гладиатором среди роз в своей вилле.

Такие мысли раньше не приходили в голову мистеру Эбенезеру. И он испугался: неужели золото кос Моники и наивные кукольные глазки могли провести борозду в его сердце. И еще больше напугало его: эта узбекская крестьянка сделала его сентиментальным. Никогда нельзя поддаваться слабостям. Нервно пробежали его пальцы по бортам суконного сюртука, проверяя, все ли пуговицы застегнуты и не сдвинулся ли хоть на йоту его галстук бабочкой на твердом целлулоидовом воротничке, подпирающем довольно-таки больно его желтую, продубленную тропическим солнцем и лихорадкой шею.

Тем временем мисс Гвендолен собственническим взглядом изучала лицо, платье, фигуру, туфли Моники и, поджав губы, размышляла. Взгляд англичанки делался все тяжелее и тяжелее. Он не сулил хорошего.

— Вы знаете, Эбенезер, — наконец проговорила она без всякого выражения, — эксперимент удался.

— Очень удался, — оживился мистер Эбенезер.

— Слишком удался! И теперь, если… если им она не понравится… — мисс Гвендолен думала вслух. — Она стала слишком умной и знает слишком много. Она вырвалась из рук своих создателей и… Она… то самое чудовище, помните, Эбенезер, в том романе… «Франкенштейн»…

— Не помню. — Мистер Эбенезер вообще не читал романов.

— И напрасно. Роман Мери Шелли. Ученый становится жертвой своего собственного создания — человекоподобного чудовища… Наша Моника — дитя… высосала грудь матери и укусила… Или мы перестарались. Или она оказалась чересчур способной. Нам ее не простят. Да не смотри, девочка, на меня так… Еще ничего не решено. Но если господа из Лиги Наций вздумают и дальше упрямиться, нам поставят в вину многое. Они ведь на себя ничего не возьмут. Всё свалят на нас. И на нее… Ну, не смотри так… Никто тебя не съест… пока… И потом есть еще Ага Хан… Он еще не утратил вкуса к девственницам с розовой кожей. Или найдется какой-нибудь шейх с золотой мошной.

— Я не рабыня, чтобы вы говорили обо мне так…

ЙОГ

Я грешил против тебя, я убегал от тебя. Сегодня я пришел к тебе, умоляя тебя и ища пристанища.

Фередэддин Аттар

Странные заявлялись визитеры. И без конца. Там, где мёд, там и мухи. Но самый странный пришел поздно вечером, когда и визиты наносить не принято. Он не скрывал, что предпочитает сумерки и совсем не хочет, чтобы его видели днем на беломраморной лестнице отеля «Сплэндид».

Даже на видавшего виды портье он произвел впечатление. Чудовищных размеров голубовато-серый тюрбан делал посетителя высоким и важным, внушительным и представительным. Длинный облегающий камзол, белые бязевые панталоны в трубочку, туфли с загнутыми вверх носками, подбритая напрямую бородка — всем своим несколько маскарадным обличием визитер, видимо, старался подчеркнуть, что он из южных стран, вернее всего из Индии. Но он не дрожал от швейцарской сырости, держался горделиво, животом вперед, и высокомерно, храня на лице брезгливую гримасу безразличия. Черные невидящие глаза меж припухлых век пронизывали собеседника насквозь и не отражали ничего, что видели. Из груди доносились глухие звуки, мало походившие на членораздельную речь.

Визитера проводили в гостиную. Прогудев неразборчиво свое имя, он уселся, но не на кушетку, а прямо на ковер, по-турецки, поджав под себя ножки-коротышки, и замер. Он спокойно сидел и ждал, не подняв головы, не повернувшись, когда в комнату грузно вбежал мистер Эбенезер. Он явно нервничал:

— В чем дело? Кто