Галантный лорд нашел в принцессе Монике безропотную слушательницу. Юридические казусы дипломатической практики были его любимым коньком, с которого он буквально не слезал. Он любил ошеломить собеседника цитатами из великих ораторов древности, особенно если ему хотелось обосновать «истины», вроде права белого человека на господство в Иране или Индии, Индонезии или Тибете…

«Юстиция, — вещал он, — дает на то право нам, британцам».

Но как он поразился, когда однажды тонкий голосок остановил его совсем неожиданно:

«Не правда ли, что юстиция — лишь более или менее удачная мера предосторожности против истинного права и его осуществления».

Вопрос задала Моника, и так наивно смотрели ее голубые глазки на его светлость лорда Кашендена, что он внезапно почувствовал себя по меньшей мере идиотом. Молоденькая особа видела его насквозь. «Легкомысленную по глазам узнают, умницу — по словам». Но что-то следовало сказать, чтобы оставить за собой последнее слово в споре, и их лордство спросил: «О, мисс принцесса знает юриспруденцию?» Моника скромно потупилась: «Прочитала в книге… Где я училась, полно книг».

Ни протекция лорда Кашендена, ни представления Англо-Индийского департамента не действовали. Время тянулось бесконечно. Не помогли ни лучистые глазки и трепетно-нежные губки принцессы, которые немало тревожили воображение его светлости. Однако холодный рассудок подсказывал: «Чересчур умна… Напичкана словарями… И не женственна…» Оставим на совести лорда подобные умозаключения. Он просто обиделся.

Сама Моника думала: «Удивительно гадко его лордство гладит мне руку».

Что же касается мисс Гвендолен, то она оделась в броню безупречной нравственности. Она не без ехидства выговаривала почтенному дипломату: «Судьбы истории двадцатого века решаются не для того, чтобы позволять топтать принципы морали». На что она намекала? Не на то ли, что лорду Кашендену нечего припутывать свои сластолюбивые повадки к делам высокой политики…

А Моника и не подозревала ничего. Она наслаждалась солнцем, небом, городом, озером и главное — покоем и особенно тем, что ее перестали воспитывать. Мисс Гвендолен так и сказала в первое же утро, когда они проснулись в голубых кроватях голубого номера отеля «Сплэндид». Разнеженная сном, вся розовая, заспанная, какая-то домашняя, мисс Гвендолен проворковала:

— Душечка, ваше высочество, теперь вы воспитались. Теперь вы, что называется, принцесса девяносто шестой пробы и даже изволите спать на бездонной перине, как подобает принцессе, и не храпите, как мужичка. Теперь покажите себя во всем блеске. И покажете! — с угрозой прибавила мисс. — А не покажете…

В тоне мисс Гвендолен зазвучали неприятные нотки. Почти два года изо дня в день они звучали в ушах деревенской девчонки, два года, пока ее «обкатывали», по выражению мистера Эбенезера Гиппа. «Спокойно! — говорила мисс Гвендолен Монике. — Хорошо, что ты еще не попала в лапы Пир Карам-шаха. Он бы сделал из тебя царицу локайских верблюжатников». Но подобные мысли мисс Гвендолен теперь высказывала редко. Она создавала из Моники принцессу и искренне верила, что Моника вполне подготовлена к своей роли.

МАДЕМУАЗЕЛЬ ЛЮСИ

Женщина, которой делать нечего, доит кошку.

Таджикская пословица

Доказательств не требовалось. Они поразительно были похожи. Сходство доходило до немыслимого.

— Может же природа выкинуть такие антраша, — покачивал головой мистер Эбенезер Гипп. — Самая строгая экспертиза, самая предубежденная единогласно даст заключение — мать и дочь! Дочь и мать!

Мадемуазель Люси со своими золотыми локонами, нежно-голубыми глазами, пухлыми, тронутыми помадой губами, наивно приоткрытым ротиком, мерцающими таинственным блеском перламутра зубами и не думала доказывать, что эта молоденькая девушка с такими же золотыми косами, глазами фарфоровой куклы и бело-ослепительными зубами ее дочь. Никаких сомнений. Все яснее ясного.

— Никаких претензий с моей стороны, — ворковала мадемуазель Люси. И все поразились — никогда еще не приходилось слышать, чтобы голоса были так похожи. — Но вы поймите! Представьте! У меня салон. Аристократы… Безумно богатые. Лимузины! Замок в департаменте Жиронда. Лакеи! Гобелены! Апартаменты! Радио! Белый рояль! Севрский фарфор! И вдруг знакомьтесь — ваше очаровательное дитя — Моника! И откуда взялось имя Моника? Моя дочь! Моника из Азии! Поймите. Какой пассаж! Да все подумают, что я старуха. Но я молодая женщина, и мне рано напяливать на голову чепец бабушки. Поймите меня правильно! Я люблю мою Монику… Но я не могу отдаваться чувствам. Переживания так старят.

Материнским излияниям мадмуазель Люси отвела ровно минуту. Она поражена! Потрясена! Восхищена! Она обезумела от счастья. Но… Она не плакала, она не смеялась. И слезы и смех вызывают в уголках глаз «гусиные лапки». О, эти ужасные морщинки!

Фарфоровые глаза куклы оставались безжизненными — сизо-голубыми, когда в столь похожих глазах ее дочери отражались радость и страх, изумление и недоумение, нежность и отчаяние.

Мадемуазель Люси не предупредила о своем приходе. Неожиданно в обрамлении локонов, кружев, газового шарфика она впорхнула в гостиную «Сплэндид» и, заключив в объятия дочь, расчувствовалась. Но тут же она деловито заговорила о том, что привело ее сюда. Материнские чувства? О, нет! Меньше всего.

Хладнокровно она изложила целую программу. Надо отдать должное мадемуазель Люси: временами горло у нее сжималось, и она начинала задыхаться. Это означало, что чувства матери на какой-то миг возобладали: такая прелестная, милая дочка!

— Смешно! Я — жена владетельного государя, азиата, — сокрушалась она. — Моника, моя дочь, от него… Все законно. Я королева, я царица, я эмирша. Ничего! Пусть это не слишком ослепительное княжество, которое в Азии днем с фонарем не сыщешь. Все равно я царица по закону, документ у меня, я эмирша, королева! Я же не какая-то… Муж-то мой, хоть и бывший «гарунальрашид», но жив-живехонек. Всё! Тут всё ясно. И тут мне лично ничего не надо. У меня нет настроения возвращаться к азиату, пусть он и трижды король. И тут тоже всё ясно! Но моя милочка Моника — законная дочь восточного короля. Придется эмиру позаботиться о нашей дочери, раскошелиться. Платите, господин эмир! И всё тут! О ля-ля! — Изящным жестом она пощелкала своими пальчиками с удивительно малиновыми ноготками. С нежностью, похожей на осторожность, она поцеловала вспыхнувшую от волнения Монику.

Мадемуазель Люси при всем избытке чувств не сумела скрыть, что ужасно боится резким движением потревожить свою искуснейшую косметическую оболочку.

— Сколько, спросите вы меня? Ну, надо подумать. Продешевить мы не собираемся. Дешево он от меня не отвяжется, господин «гарунальрашид».

— Вы моя мама? В самом деле мама? — проговорила Моника. В глазах ее стояли слезы. — Вы… мама!

Девушка кинулась обнимать мадемуазель Люси, ничуть не остерегаясь, что может помять ее наряд. Мать и дочь замерли в объятиях.

Мисс Гвендолен, мистер Эбенезер поглядывали то на