ветры Каракорума, ни притирания и румяна косметички-парижанки, в руки которой попала Моника в бомбейском дворце Живого Бога, — ничто не отразилось на нежнейшем ее румянце, на бирюзе ее глаз, на нежной розовости ее губ.

Восхищенные репортеры из редакций газет, стайкой вившиеся вокруг Моники в Женеве, все точно сговорились. Их интересовало лишь одно: что их высочество сделала со своей смуглой кожей — по их мнению, девушка из Бухарии не может не быть коричневой, по крайней мере, бронзовой. А фотокорреспонденты сожалели, что цветное фотографирование находится еще на примитивном уровне и нельзя запечатлеть на снимках нежнейшие краски!

Появление в Женеве таинственной бухарской принцессы не приобрело характера политической сенсации, на которую рассчитывали. В газетах писалось о наружности Моники, о безупречности ее фигуры, об умении носить моднейшие туалеты. Уделялось место необыкновенной для «азиатки» высокой культуре, знанию французского языка, светским манерам, утонченности, сдержанности, скромности, которая противопоставлялась распущенности, якобы свойственной женщинам желтой расы, приезжающим в Европу… А что касается главного, то лишь где-нибудь в самом конце печатного столбца, чаще всего мельчайшей нонпарелью, отмечалось: «Восточная принцесса намерена искать в кругах Лиги Наций защиты от происков большевизма, лишивших трона ее отца». Причем трон этот оказывается где-то не то в Индокитае, не то еще в каком-то экзотическом княжестве загадочного Тибетского плоскогорья. Что же поделать, если на корреспондентов вдруг находило географическое затмение от появления блистательной луны, слепившей их взоры.

Мистер Эбенезер и мисс Гвендолен были не в духе. И не потому, что их раздражала назойливость и тупость журналистов. Имелись более серьезные причины.

Пока мисс Гвендолен и мистер Эбенезер совершали вместе с Моникой морское довольно приятное путешествие по Индийскому океану, Красному и Средиземному морям, что-то переменилось в международной обстановке. И вместо того, чтобы сразу везти Монику на прием к весьма видному деятелю Лиги Наций, мистер Эбенезер засел за телефонные переговоры с Лондоном, предложив мисс Гвендолен погулять с «нашей обезьянкой» по магазинам и модным ателье города и — «Черт! Дьявол ее побери!» — занять ее чем угодно. Ему требовалось время, чтобы прояснить обстановку и понять, что там затеяли «эти проклятые бездельники — парламентарии в Лондоне».

Моника простодушно наслаждалась красотами Женевы и комфортом фешенебельного отеля «Сплэндид», не подозревая, что тучи сгущаются. Нервозность мисс Гвендолен она принимала за очередную прихоть.

Когда живешь в одном доме с людьми, когда отличаешься наблюдательностью, — а жизнь многому научила чуянтепинскую крестьянскую девушку, — когда застаешь какие-то обрывки «семейных» сцен, когда видишь, что мистером Эбенезером помыкают, когда, наконец, мисс Гвендолен в минуты откровенности позволяет себе сетовать на чрезмерное внимание мистера Эбенезера к дамам на дипломатических приемах — тогда многое делается понятным. Своей воспитаннице мистер Эбенезер не уделял особенного внимания. Выполняя служебное поручение, он был в высшей степени строг. Ни природное очарование Моники, ни кукольная красота ее не вызывали в нем движения чувств. Он умел вовремя переключать свои эмоции. Внешние и внутренние достоинства «обезьянки», конечно, превосходны. Но он рассматривал их, как товар на международном политическом рынке. Неприятно, если бы обезьянка была безобразна и тупа, как и надлежит быть обезьянке. Но и тогда он вел бы себя не иначе, чем теперь, когда объект опыта оказался совершенством красоты и способностей.

Мистер Эбенезер признавался, что дикарская эта девица весьма притягивающа и вызывает в нем порой неуместное волнение. Он боялся, что мисс Гвендолен заметит это, и тогда возникнут осложнения, совсем ненужные. В глубинах души — но только в самых темных, даже ему самому неясных пропастях — он предпочел бы дикарку Монику своей стандартно английской красавице. Происходило в его смятенном уме такое неподобающее брожение вероятнее всего потому, что мисс Гвендолен, сочетавшая в себе сову и коршуна, заслужила у Эбенезера прозвище «Маккиавелли в пеньюаре».

Возможно, по этим соображениям лично он остановился не в отеле «Сплэндид», а в сравнительно скромном английском туристском пансионате. Здесь, кстати, все было в англосаксонском духе: и обстановка, и обеды. На обед подавали бифштексы с кровью. А то приносился на таблдот преогромный кусок мяса и хорошо наточенный нож, которым каждый отрезал себе порцию. Все это мясное изобилие заливалось крепчайшим плебейским ромом.

Суровое воспитание в квакерском духе выжгло клеймо на натуре мистера Эбенезера и заставило его считать свои отношения с мисс Гвендолен семейным союзом до смертного одра. Мистер Эбенезер не освятил браком эти узы. Он не мог освятить. Его бы не держали и минуты на службе, если бы обнаружилось подобное. Рухнуло бы и весьма сокровенное и сложное положение в колониальном аппарате мисс Гвендолен, узнай об этом кто-либо в Лондоне на Даунинг-стрит.

Так и тянулась странная связь, ни в чем не проявляясь, кроме внезапных вспышек ревности мисс Гвендолен, заставлявших мистера Эбенезера впадать в меланхолию и трепетать за будущее.

К тому же произошел переполошивший мистера Эбенезера разговор. Такой разговор, что изрядно прочерствелое сердце его — а мистер Эбенезер в душе гордился, что у него «не сердце, а камень», — непроизвольно сжалось и началось нечто похожее на астматические спазмы.

— Если положение не изменится, — мило улыбнулась Монике мисс Гвендолен, опустив на колени старинную рукописную книгу, которую она с интересом просматривала… — И если господа из Лиги Наций не перестанут вертеть носом, нам, милочка, придется решать.

Задумчиво провела она кончиками пальцев по глянцевитой поверхности цветной миниатюры, украшавшей страницу рукописи, таким жестом, точно приласкала ее.

Моника недоумевала:

— Решать?.. Вы приучили меня к послушанию.

Мистер Эбенезер глубокомысленно покачал головой — он еще не понимал, куда клонит мисс Гвендолен, — и предпочел задать нейтральный вопрос:

— А что это у вас за фолиант?

— «Бабур-намэ»— записки Бабура, поэта и завоевателя, философа и основателя империи Моголов… Удивительная книга! Какое сочетание культуры и наивного цинизма! Но оставим Бабура и займемся делом, — продолжала мисс Гвендолен. — Мне начинает казаться, что они не дадут нам продемонстрировать нашу милочку-принцессу ни на пленарном заседании, ни даже в комиссии, как предполагалось. Не правда ли, Эбенезер, намечался такой спектакль?

— Да, да! Мы, собственно говоря, и прибыли в Женеву с ее высочеством… гм-гм… сюда с этой целью. Наконец, вы и сами это знаете…

— Но, я вижу, цель эта отдаляется и… А что думаете вы, милочка?

Хотела Моника пожать плечами, но сдержалась. Ей ведь так основательно внушали, что пожимать плечами неприлично. Невольно она перевела взгляд на раскрытую книгу и залюбовалась красками миниатюры. Моника просто не знала, что и сказать.

— Высокие персоны сейчас обдумывают дальнейшие шаги. Но не воображаете ли вы, милочка, что все эти расходы, — мисс Гвендолен обвела комнату круговым движением своей