Впервые я увидел ее в приемном покое – на каталке, под капельницей. И был уверен, что на этой же каталке она поедет в морг. Пульс едва ощущался на сонной артерии, под татуировкой скорпиона с грозно занесенным жалом. Бледная кожа, стремительно сереющий носогубный треугольник, струйка крови изо рта… Внутреннее кровотечение? Наверняка.

Маршрутка врезалась в груженую фуру. Водитель и трое пассажиров погибли на месте, остальных скорая успела довезти: под сиреной, по встречке, прорываясь на красный свет. «Смерти в машине» не случилось, а вот дальше будет сложнее.

И угораздило же меня поменяться дежурствами с Кириллом! Будто я не знаю, чем это грозит!

Дальше я работал на автомате. После пятнадцати лет в травме это включается само.

Когда ее подняли в операционную, я не сомневался, что это будет смерть на столе. Хрупкая девчонка, в чем душа держится. Огромная кровопотеря. Да, мы влили ей всего по максимуму. Сделали все, что смогли. Теперь дело за бригадой, а к нам уже вкатили следующего. Продержаться до утра, до пересмены…

Девчонка выжила. Через неделю ее перевели из реанимации к нам. Вскоре она уже плелась по коридору на балкон, курить. По стеночке, присаживаясь отдохнуть на кушетки – но сама, даже без ходунков.

Ее никто не навещал. В отделении ее откровенно жалели. Соседки по палате делились передачами, в столовой подсовывали лучшие куски, давали добавку.

В воскресенье я лепил пельмени. Три сотни, недельная норма – как раз два подноса из нержавейки. Я их подрезал в морге, у вечно похмельного Пал-Андреича. Отмыл, продезинфицировал, потом прокипятил для верности. Пока мы с Таней были женаты, пельмени покупались в «Дикси»: мы предпочитали тратить время на другие занятия. После развода я перешел на самообеспечение.

Замешать тесто на ледяной воде. Раскатать его до прозрачности. Добавить в фарш колотый лед. Посыпать блестящий противень мукой и заполнять его рядами крохотных пельмешков: баба Оля выдрессировала в свое время на совесть.

– Учись, Серега! Мужик должен все уметь, тогда его и девки любить будут!

Не нужны мне девки. Мне нужна Таня. А ей надоело жить с работой мужа вместо него самого.

Представляю, что бы она сказала про эти подносы. Мне вот все равно, что на них раньше лежали чьи-то мозги, желудки и прочие внутренние органы. А она… Нет, она бы не упала в обморок, но нашла бы такие слова, которые бьют сильнее кнута и помнятся годами.

Многие умудряются позвонить в самый неудобный момент, но с Виталиком в этом никто не сравнится. Руки у меня в фарше, очки в муке, а телефон заходится мелодией «Кукушки» – его любимой.

– Слушаю! Виталик, ёрш твою медь! Ты же знаешь: если не отвечаю сразу, потом перезвоню!

– Сегодня в пять, помнишь?

– Да помню, помню!

Нас называли «три мушкетера». Иногда – «эти трое из сто пятнадцатой». Элина Аркадьевна с кафедры нормальной анатомии говорила: «Три тополя на Плющихе». Романтичные натуры эти анатомы. Где та Плющиха? Какие еще тополя?

– Да ладно вам, пацаны. Не дубы – и хорошо, – резюмировал рассудительный Эдик.

– Тебе хорошо, ты с первого раза анатомию сдал! – огрызнулся Виталик.

– А тебе кто мешал сдать?

– У меня дежурства, сам знаешь!

– Тебя что, кто-то силком на скорую загнал?

– Да пошел ты!

– Это ты пойдешь, Виталя. Прямиком в деканат, за разрешением на пересдачу. – Эдик ловко увернулся от брошенной кроссовки.

– Пойду, ага. Сначала в деканат, а после, с дипломом – в БСМП. Уже с опытом и связями. Я же не просто так с цветомузыкой катаюсь. Меня в приемнике уже знают. А после практики и на седьмом этаже узнают. И запомнят, вот увидишь.

– Ну да, ты им будешь в кошмарах сниться!

Вторая кроссовка попала Эдику прямо в солнечное сплетение.

Это было так давно, что трудно представить. Виталик работает там, где и планировал: на седьмом этаже, в реанимации. Я – на пятом, в травме. Мудрый Эдик ушел во фтизиатрию. Раз в месяц мы собираемся в бане. Паримся, разговариваем за жизнь, пьем пиво. Пусть желающие язвят про «Иронию судьбы» и спрашивают, кто из нас Ширвиндт, а кто Мягков. Нам все равно. Баня – это незыблемое, вечное. Ведь должно же быть в жизни что-то вечное, правда?

– Эх, пацаны! Жить хорошо! – говорит Эдик, сдувая пену с кружки светлого.

– А хорошо жить еще лучше, – отвечаю я на автомате.

Виталик молчит. Он вообще сегодня на себя не похож: с отсутствующим взглядом и постоянно всплывающей счастливой улыбкой.

В ординаторской говорим о работе. А в бане? Тоже. О чем же еще?

– Вот кто этих баб поймет? – Эдик вкось раздирает пачку снэков. – Чем они думают?

– Гинекологов спроси, – огрызаюсь я.

– Не-е-е, тут не гинеколог, тут психиатр нужен. Ты знаешь, что в нашей работе хуже всего?

– Открытая форма? Атипичная локализация?

– Джульетты, черт бы их побрал!

– Это еще кто?

– Они как ждули, только еще хуже. Дуры малолетние. Залипают на туберкулезников, особенно почему-то на зэков бывших. Живут с ними, из дома сбегают. Иногда в отделение к ним пробираются. Заражаются, болеют, через пень-колоду лечатся. Себе жизнь ломают, родителям. А дружки с них тянут и тянут: передачи там, деньги…

– Любовь-морковь, и все дела.

– Да какая там любовь? Там мозгов нет, вот и все. И откуда в шестнадцать лет мозги? Сплошные гормоны.

– Достали они тебя, видать.

– Не то слово! Сейчас как раз одна такая – чума просто… Да ну ее к черту, давай лучше еще по кружечке… Витас, ты что, с дежурства? Спишь сидя.

Виталик смотрит на нас, будто впервые видит, и улыбается до ушей.

– Ну это… Короче, парни. Катя беременна. Двадцатая неделя.

Странно, что он не говорит «мы беременны».

Жену Витас любит без памяти. После десяти лет бесплодия они задумывались об ЭКО, а тут подфартило.

– За это надо выпить! – деловито говорит Эдик.

– Заберу из роддома и проставлюсь. А так – вы ничего не знаете, понятно?

– Понятно, – говорим мы с Эдиком в унисон.

Ну да. Старое поверье. Даже матерые акушеры в своей среде говорят: не болтай. Уклоняйся от расспросов. Ничего не подтверждай и не отрицай до тех пор, пока беременность не заметна с первого взгляда.

Но Виталика несет:

– Девочка, на УЗИ видно. Уже имя выбрали. Мария будет, Машенька.

– Ты бы помалкивал, – осаживает его многодетный Эдик. – Не трепи языком. Сам только что сказал.

– Ладно, ладно.

Я тоже молчу. Что мне остается? Детей мы с Таней не нажили, и вряд ли я ими обзаведусь. А у Эдика с двух попыток – трое. Пусть себе наставничает.

Когда Виталик исчезает в метро, Эдик