Шрифт:
Закладка:
Почему? А просто так.
Наконец Виталик отрубается. Я с трудом выволакиваю его из-за стола и тащу на диван, тихо матерясь сквозь зубы: он на добрых десять килограммов тяжелее. Кое-как укрываю его пледом, плюхаюсь в постель и засыпаю, едва коснувшись головой подушки.
Просыпаюсь от истошного кошачьего вопля. В темноте горят два красных пятна: глаза Тая. Огромный силуэт Виталика: он идет к окну. Четвертый этаж, внизу асфальт. Твою мать!..
Я хватаю кота и с размаху швыряю его в Виталика. Тай вцепляется ему в спину всеми четырьмя лапами, а когти у него острые. Виталик рычит от боли и неожиданности, и тут ему по ногам бьет брошенная мной табуретка. Остановить его, любой ценой остановить. Лучше сломанная голень, чем разбитый вдребезги череп.
Я успел. Виталик рушится ничком, а я наваливаюсь сверху и придавливаю ему горло коленом. Виталик хрипит, в стену стучат соседи. Хоть бы ментов не вызвали…
Срываю штору вместе с карнизом, полосую плотную ткань ножом. Связываю Виталика по рукам и ногам. Надежно фиксирую его на кровати и иду объясняться с соседями.
Утром Нина Ивановна холодна как лед.
– Всему есть границы, Сергей… – начинает она.
Я перебиваю ее: нет времени быть джентльменом. И коротко рассказываю, в чем дело.
– Ох… – только и говорит Нина Ивановна, и я замечаю, какая она все-таки старая. – Если что, у меня рассол от квашеной капусты есть. И бульон куриный.
– Спасибо, Нина Ивановна, может быть потом. Я его наколол всем, чем нужно. До вечера точно проспит, а там видно будет. Вы не посидите с ним немного? Мне в аптеку надо, тут рядом. Вы не бойтесь, я его надежно привязал. Если что – звоните сразу, прибегу.
Она молча кивает.
Когда я возвращаюсь в разгромленную комнату, Нина Ивановна сидит рядом со спящим Виталиком и гладит свернувшегося у нее на коленях Тая.
– Молодой совсем, а седой, – вздыхает она.
Да, светлая, проволочно-жесткая, курчавая шевелюра Виталика стала седой. А я и не заметил, не до того мне было. Но сколько же лет Нине Ивановне, если сорокалетний Виталик для нее молод? И почему все лицо у нее в келоидных рубцах? Их немного маскируют морщины.
Первое время при виде Нины Ивановны мне делалось нехорошо. Сразу представлялось, как эти рубцы выглядели, когда были свежими. Потом привык. Человек ко всему привыкает.
Тай спрыгивает с колен Нины Ивановны, подходит ко мне, топорща хвост, трется об мои ноги. Простил. Я чешу ему за ушами. Нина Ивановна напоминает про бульон и уходит к себе. Подвешиваю к форточке капельницу и принимаюсь за дело.
Эдик приходит вечером, оглядывает разгром и тихо свистит.
– Ну и ну… Бушевал?
– Чуть в окно не выбросился.
– Да уж… К Дэну повезем?
– Проспится, и будем решать.
Мы оба понимаем, что Витас нам не простит, если очнется в психушке.
Эдик распаковывает контейнеры с домашней едой, варит кофе по своему рецепту: с медом.
– Серый, ты не в обиде, что все это на тебя одного свалилось? У меня близняшки третий день температурят.
– Ладно тебе. А на работе как?
Рыжеватые брови Эдика съезжаются в одну линию.
– Все вроде норм. А вот один… не знаю, что и думать. Тяжелый, давно таких не было. Делаю все, что надо. А у него скачки какие-то. Ни с того ни с сего р-р-р-раз – и целая куча очажков исчезает, как корова языком слизала. При поступлении смотрел снимки: в легких живого места было. Ну, думаю, скоро на вскрытие идти. Нет, держится. И все вот такими скачками. Хоть статью пиши.
– Ну так и пиши.
– А я уже начал, по всем правилам. «Роман М., уголовник-рецидивист, диагноз…»
– И диагноз небось на полстраницы.
– Больше.
Виталик приходит в себя утром. Оглядывает комнату и спрашивает:
– Это все я?
– Мы с тобой. Голова болит?
– Нет. Пустая она какая-то, аж до звона. И внутри тоже пусто. Понимаешь, Серый, у нее ведь уже сердцебиение было. Как подумаю об этом, так во мне все переворачивается.
До меня не сразу доходит, что говорит он о неродившейся дочке. Ну да, почти пять месяцев – конечно, есть сердцебиение, куда же без него.
– Мы вместе с Катей слушали, одним фонендоскопом. Разговаривали с ней, говорили, что любим ее, что ждем. Дождались, ага… – Виталик плачет, давясь от слез, скрипя зубами, совсем по-детски всхлипывая.
Девчонка с вытатуированным на шее скорпионом – первая, кого я вижу на утреннем обходе в своей палате. Худющая, в чем душа держится. Острое личико, вздернутый острый нос: вся из острых углов и ломаных линий. Черные волосы на затылке коротко подстрижены, а челка закрывает пол-лица. Сидит с ногами на кровати и набирает сообщение так, что только пальцы мелькают.
– Что беспокоит?
Девчонка бросает на меня колючий взгляд исподлобья. О, у нее еще и глаза разные. Правый – светло-голубой, с черным ободком вокруг радужки. Левый – почти черный, едва виден зрачок.
– Ничего не беспокоит. Когда меня выпишут?
– Как только позволит ваше состояние. Ложитесь, мне нужно вас осмотреть.
Все чисто, повязка сухая. Что значит молодость. Вот только шрамов на фарфорово-белой коже многовато… Экстремальщица, байкерша? Да какое мне дело…
После обхода меня перехватывает в коридоре девушка с койки у окна – полноватая, лет двадцати пяти, с тощим «хвостиком» русых волос.
– Теперь вы у нас лечащий будете?
– Да.
– Тогда переведите меня!
– Куда?
– В другую палату!
– А в чем дело?
– Вы эту видели? Соседку мою – ну, с татухой на шее?
– И что?
– Я из-за нее спать не могу. Она во сне разговаривает. Каждую ночь одно и то же. Все про какого-то Ромочку. «Ромочка, подожди, Ромочка, потерпи…» Или про Куй-бабу какую-то. А потом кричит диким голосом или рыдает. Утром проснется – не помнит ничего. Скажешь ей – огрызается. А я беременная, мне покой нужен!
– Остальные женщины в палате тоже просыпаются?
– Да они старухи все, на ухо тугие. Та, в углу – вообще со слуховым аппаратом! А у меня кровать через одну от этой….
– Поймите, здесь не санаторий и не пятизвездочный отель. Это больница. Все после операций. Всем бывает больно и плохо. Кто-то быстро с этим справляется, кто-то нет…
– Я хочу в другую палату!
– Это решает завотделением.
– Я к нему подойду! И жалобу на вас подам
