Шрифт:
Закладка:
Девять человек заживо сгорело в автобусе, еще трое умерли позже – от ожогов. Семеро случайных прохожих погибли на улице. Моя смерть в эту статистику не вошла, но я, хирург Сергей Кондратьев, в этот день тоже умер. Огромный осколок витринного стекла отрубил мне четыре пальца.
Из больницы я выписался через два месяца. Виталик привез меня домой, проводил до двери.
– Серый, я вечером заеду, ничего?
– Давай, конечно.
Надо как-то жить дальше, но зачем?
Да хотя бы затем, чтобы автобусы больше не взрывались.
Впервые за прожитые здесь годы стучу в дверь Нины Ивановны. Вхожу, не дожидаясь разрешения, и с порога спрашиваю:
– Кто такая Куй-баба?
Я никогда не был в этой комнате. И стены, и окно здесь заплетены растениями. В зеленом полумраке Нину Ивановну можно принять за Бабу-ягу. И плевать, что Баба-яга не будет прижимать к груди красную пластмассовую лейку.
– Вот значит как… – тихо говорит Нина Ивановна и повторяет: – Вот значит как… Приперло, да? Ну проходи, садись, чаю выпьем.
Она включает электрический чайник, вынимает из серванта хрустальную салатницу, насыпает туда сушек. Я сажусь за круглый столик, покрытый вязаной скатертью, и жду. Нина Ивановна ставит на стол чашки, разливает чай. Молча ждет, пока я его выпью, и достает старую фотографию.
– Это я.
Симпатичная девчонка лет шестнадцати. Пушистые волосы, улыбка. Чистое юное лицо без единой морщинки. И что?
– После Куй-бабы я только на паспорт фотографировалась – и то потому, что без него нельзя, – старуха прикуривает беломорину и глубоко затягивается. – Это ничего, что я курю, Сережа?
Я киваю, и Нина Ивановна продолжает:
– А Геркиной фотографии у меня нет. Ничего от него не осталось. Потерпите, Сережа, терпение вам понадобится. Иначе не поймете. Я по Герке с ума сходила, а он меня в упор не замечал. Он старше был на три года. Девчонки за ним стаями увивались, а я только в подушку ревела, ночи не спала. Однажды подслушала, как мать с подругой про Куй-бабу шептались, что она помогает да только дорого берет. У подруги муж гулял вовсю, тот еще кобель был, вот она и пришла к нам поплакаться. Нашла я этот дом, да решиться сразу не могла, уж очень страшно было. А тут война, и Герке в армию идти. Тогда-то я к Куй-бабе и побежала…
Я не выдерживаю и перебиваю:
– Так ее наверняка давно в живых нет.
– А она не живая.
Пока я пытаюсь осмыслить услышанное, старуха добавляет:
– Хоть раз еще перебьешь – ничего больше не скажу. – В ее голосе звучит металл. – Тяжело об этом вспоминать, а говорить еще тяжелее. Думала с собой унести, да вижу, тут дело такое… В общем, попросила я Куй-бабу, чтобы Генка с войны живым вернулся. Дорого она заломила, правда: мою красоту. Да какая там красота, в шестнадцать лет все красивые. И срок дала: три дня. День я решиться не могла, а потом вырезала из противогаза полосу с линзами, надела ее, чтобы не ослепнуть, и умылась кислотой. Положили меня в больницу, лечили, да… Врачам сказала, что мне в лицо кислотой плеснули. Мать на коленях передо мной стояла: скажи, кто это был, кого искать, за чью погибель молиться. А я говорю: не знаю, темно было, кто-то выскочил из кустов и… Ну, потом эвакуация, опять больница. Намучилась со мной мать, что там говорить.
Старуха умолкает. Смотрит в пустоту, выпускает дым.
Я молчу. Ни за что на свете не заговорю, пока всего не узнаю.
– Не обманула Куй-баба: вернулся Герка. – Голос Нины Ивановны похож на шелест листьев на ветру. – Их двое всего осталось с нашего двора: он и Витька-одноногий, тот мальчишкой под трамвай попал и на фронте не был. Вернулся и меня не узнал, а когда назвалась я, спросил: ты что, в танке горела? Гулять стал напропалую, мужиков-то после войны по пальцам пересчитать можно. А тут капитан, весь в орденах, да еще и руки-ноги на месте: любую бабу выбирай. Потом женился на своей Тосе. Вот тут они жили, где теперь Коноваловы живут.
Сухая старушечья рука тычет папиросой в стену.
– А моя кровать вот здесь стояла, где сервант. Лежу и все слышу до капелюшечки: как у них кровать скрипит, как Тося стонет да охает. Повеситься хотела, только мать жалко было. Пил Герка по-черному. Не отпускала его война, да еще и туберкулез у него открылся. Тосю лупил чуть не каждый день: не мог ей простить, что она здоровая, как лошадь, а ему конец приходит. Так и умер через пять лет: сам отмучился, и Тося тоже. Как сейчас его вижу: лежит на столе, вся грудь в орденах, одни рукава свободны. Тося его хорошо проводила: поминки, все честь по чести. Костюм шевиотовый купила, а перед тем, как крышку забивать, весь его Геркиной трофейной бритвой порезала, чтоб не откопали да не раздели… Чего удивляешься? Время такое было, не дай бог никому… Ну что, понял про Куй-бабу?
Я опять киваю и чувствую тупую боль в левой ладони. Разжимаю кулак, вижу перемазанные кровью обломки сушки.
Старуха смотрит на меня в упор, и я говорю:
– Понял. Только где ее найти и как с ней договориться?
– Сейчас расскажу. Не страшно? – говорит Нина Ивановна после паузы.
– Страшно, а делать нечего.
Виталик появляется вечером, с пакетом продуктов и спортивной сумкой.
– Я к вам пришел навеки поселиться, надеюсь я у вас найти приют. – Голос его звучит как автоответчик. – А серьезно: пустишь пожить, Серый? Откажешь – не обижусь.
– Живи, конечно. Вдвоем веселее.
– Втроем, – поправляет Виталик и гладит Тая.
– Надо же, все время под диваном сидел, а к тебе вышел.
– Правильный кот, что там говорить.
Когда гаснет свет, кажется, что время потекло вспять. Мы с Виталиком сейчас уснем, за полночь явится Эдик, будет разуваться, чертыхаясь в темноте, а утром надо не опоздать на фармакологию…
– Серый, не сердись, что я к тебе навязался, – говорит вполголоса Виталик. – Понимаешь, я дома уснуть не могу. Глюки замучили. Только засыпаю – и слышу, как ребенок плачет. Сон как рукой снимает, а утром на работу.
– Если глюки пошли, то лечиться надо. Дэн обещал, что все по высшему разряду сделает.
– Это не просто глюки, Серый. Это что-то другое.
– Совсем маленький ребенок плачет? Младенец? – вырывается у меня.
– Нет. Младенец ведь отчего
