Шрифт:
Закладка:
Вскоре дыхание Виталика становится ровным и глубоким. Он спит, а я не могу заснуть.
Тихо одеваюсь, иду на кухню и обнаруживаю там Нину Ивановну с папиросой.
– Что, Сережа, не спится?
– Похоже, кофе перебрал. Нина Ивановна, у меня друг ночует. Наверно, поживет тут неделю-другую. Он парень спокойный…
– Не тот, с которым вы тогда всю комнату разгромили? – перебивает меня старуха.
– Тот. Но это особый случай был, я рассказывал.
– Помню. Хороший парень, да. Корм привозил коту и наполнитель тоже, пока вы… ну, пока вас не было. Пусть живет сколько надо. Коноваловы съехали. Комнату продают, мне запасные ключи оставили. Там и переночевать можно, если что.
– Спасибо, что за котом приглядели, Нина Ивановна. Я вам что-то должен?
– Да ну, тоже мне работа, – отмахивается старуха. – Кот – живая душа, как его не обиходить.
На место я добираюсь только к обеду. Дом, старый купеческий особнячок в два этажа, стоит необитаемым наверняка не первый год. Весь переулок застроен похожими домами: стены в трещинах, оконные рамы без стекол. Жильцов явно выселили, только пара тощих кошек при виде меня исчезает в подвальном окне. Скоро сюда придут бульдозеры, а потом к небу потянутся многоэтажки очередного жилого комплекса. Мне это безразлично. Все на свете мне безразлично, кроме моей цели.
Вот она, боковая дверь в арке ворот: конечно, бывшая дворницкая… Три ступеньки к ней – истертые, истоптанные множеством ног. Каждая ступенька дается с таким трудом, словно у меня на плечах многопудовая ноша. Надо постучать…
Я протягиваю руку к двери – обычной двери, на которой хлопьями висит бурая краска, – и тут меня накрывает таким ужасом, какого я не испытывал никогда. Затылок и шею словно колет множество иголок: это поднялись дыбом коротко подстриженные волоски.
Как тогда, в автобусе, что-то во мне кричит: беги! Беги со всех ног!
Там, за дверью, проснулось и приближается что-то страшное. Ни шума шагов, ни звука дыхания, ни скрипа рассохшихся полов – ничего. Но оно все ближе и ближе. Нас разделяет только облезлая дверь. Оно почуяло меня. Оно знает, зачем я пришел.
Оно рядом и ждет.
И я бросаюсь бежать.
Душный, давящий ужас отпускает меня только в нашем подъезде. Тай шарахается под кровать и шипит оттуда. Я становлюсь под горячий душ, чтобы избавиться от ощущения, будто меня всего покрывает липкая вонючая слизь. Потом завариваю кофе и включаю ноутбук. Времени не так много – Виталик на сутках, и к его приходу должен быть готов четкий план: в одиночку мне ничего не сделать.
Во время очередного похода на кухню с туркой встречаю Нину Ивановну. Она кивает в ответ на мое «здравствуйте», окидывает меня острым взглядом с головы до ног и говорит:
– Что-то лица на вас нет, Сережа. Были там, да? Не отвечайте, и так видно. Я тогда вернулась и сама себя в зеркале не узнала. А потом меня и подавно никто не узнавал.
Словно кто-то другой произносит слова, которых я от себя не ожидал:
– Нина Ивановна, а вы никогда не жалели о том, что сделали? Ни разу?
Как ни удивительно, старуха не обрывает меня, не ставит на место ядовитой репликой, а просто отвечает:
– Нет, Сережа, не жалела. Что я хотела, то и получила. А что цена такой оказалась – ну, что ж поделаешь. Зато Герка дольше прожил. Спросишь небось, каково мне приходилось? Тяжело, да. Ну и что? Я его любила, вот и все. А когда любишь, видишь человека таким, каким его Бог сотворил, а не таким, каким его жизнь сделала.
Шаркая тапками, она уходит к себе, в зеленый сумрак, а я ставлю турку на огонь.
Ночью моя комната похожа на аквариум. Он полон темноты, и в ней скользят, мелькают, ворочаются на дне рыбы-мысли: мои и Виталика.
– Спишь, Витас? – спрашиваю я вполголоса.
– Нет. Знаешь, Серый, от меня будто кусок отрывают и никак оторвать не могут – помнишь, как тогда, в роддоме?
Помню, как не помнить. Мы с Виталиком пришли дежурить и попали на ручное отделение плаценты. Из-под наркозной маски рвался хриплый утробный вой, мы держали колени женщины, гинеколог матерился сквозь зубы, а дело не двигалось.
Потом мы выбрались в коридор и рухнули на кушетку.
– Как детей делать, так вы первые, а как их рожают, так и смотреть кишка тонка, – съязвила санитарка. – Нашатырю дать?
– Н-н-не н-н-надо…
– Тогда задрали ноги оба, живо! Натоптали тут… Шлепки снимите, в раздевалку в носках пойдете.
Она стала замывать кровавые следы из операционной – мои и Виталика.
– Помню, конечно. От меня вот уже оторвали.
– Прости, Серега.
– Ничего. Все равно не спим, давай расскажу кое-что.
Виталик слушает не перебивая, а потом долго молчит.
– Серый, ты извини, но только трудно во все это поверить.
– Я тоже не верил, пока там не побывал.
– Хорошо, пусть там что-то такое есть. Но какая связь с этой пигалицей татуированной?
– Самая прямая. Слишком много совпадений. И ты бы видел ее там, в автобусе. Она знала, что сейчас будет, тряслась от страха – и все равно шла на это. Я звонил Эдику. После автобуса у этого ее Ромочки правое легкое совсем очистилось, а там живого места не было. Не бывает такой динамики, чтобы р-р-раз – и все хорошо.
– Серый, ну все же «после того» не значит «вследствие того». Ты ему рассказал про эту, как ее… ну, про бабу?
– Нет, просто спросил, как статья пишется. Эдик не поймет. Нечем ему понимать: у него всё хорошо, все живы-здоровы.
Знакомая боль приходит изнутри черепа, давит на глазные яблоки. Я тянусь за таблетками, роняю коробочку на пол, пытаюсь достать ее в темноте и мычу от боли.
– Ты чего, Серый? – озабоченно спрашивает Виталик.
– Голова…
– Сейчас.
Виталик вылезает из постели, включает свет и роется в своей сумке. Я скриплю зубами от боли и пытаюсь думать о другом.
Если бы в тот день у меня был рюкзак или портфель – да что угодно, чтобы прикрыть голову, – то я, наверно, отделался бы простым сотрясением. А так тяжелый осколок витринного стекла ударил по голове, как нож гильотины. Отрубленные пальцы упали на асфальт, теменная кость треснула. Если бы я не прикрывал голову руками, моя жизнь в тот день закончилась бы.
Но разве то, что у меня есть сейчас, можно назвать жизнью?
– Давай иголки поставлю,
