человек лет двадцати с небольшим, когда-то он был красивым, но теперь исхудал, почти все волосы у него выпали, как это происходит на второй стадии болезни, и он стоял посреди улицы босиком и кричал, кричал, кричал. А потом к нему подбежали два санитара в серебристых защитных костюмах и в шлемах с зеркальными визорами – если заглянуть в них, увидеть можно только свое собственное отражение, – и один из них набросился на молодого человека, чтобы повалить его на землю.

Но тот оказался удивительно быстрым: он увернулся от санитара и побежал к нашему шаттлу, и все пассажиры, которые до этого молча наблюдали за происходящим, ахнули, как будто дружно сделали один огромный вдох, а водитель, вынужденный остановиться, чтобы не сбить санитаров, нажал на гудок, словно это могло отпугнуть бежавшего. Молодой человек подскочил прямо к моему окну, на мгновение передо мной возник его глаз, радужка которого была такой ярко-голубой и такой огромной, что меня охватил ужас, и теперь даже через окно было слышно, что он кричит: “Помогите!” Потом раздался хлопок, его голова откинулась назад, он упал и исчез из моего поля зрения, а потом к нему подбежали санитары, один из которых еще держал перед собой оружие.

Шаттл тронулся, набирая скорость, как будто это могло стереть все произошедшее, пассажиры опять умолкли, и мне казалось, они смотрят на меня и думают, что это случилось по моей вине, что тот человек обращался ко мне потому, что мы с ним сговорились. Обычно в шаттлах ездят молча, но тут какой-то мужчина тихо произнес: “Он не должен был до сих пор оставаться на острове”, – и, хотя никто не ответил, чувствовалось, что остальные согласны; даже мне было понятно, что они напуганы, а напуганы они потому, что не ожидали такого. Людей часто пугает то, чего они не понимают, но на этот раз с ними нельзя было не согласиться: больного в таком состоянии уже давно пора было выслать отсюда.

Рабочий день тянулся медленно, что было совсем некстати, потому что меня все время преследовали мысли о случившемся. Это были мысли не столько о самом молодом человеке и его ярком глазе, сколько о том, что упал он почти беззвучно – таким невесомым и слабым оказалось его тело. Несколько месяцев спустя объявили, что изоляционные центры из Восьмой и Девятой зон переместят, и хотя ходили слухи о том, что это может значить, правды мы, конечно, так и не узнали.

С тех пор странные происшествия в Восьмой зоне больше не повторялись, и сегодня утром вид из окна оставался прежним, таким предсказуемым, что мне казалось, как это иногда бывает, будто не шаттл едет по улицам, а декорации города и актеры проезжают мимо. В окне показались жилые здания, потом дети, стоявшие цепочкой и державшиеся за руки, и началась Девятая зона: две огромные больницы, теперь пустующие, за ними клиника, а дальше, прямо перед Фермой, череда министерств.

Это означало, что мы въехали в Десятую зону – самую важную из всех. В Десятой зоне никто не живет. Помимо нескольких министерств, здесь располагается огромная Ферма, которая занимает территорию бывшего парка, делившего остров пополам. Парк был таким большим, что на его долю приходилась значительная часть площади острова. Мне не довелось застать те времена, когда он еще существовал, но дедушка их застал и часто рассказывал, что парк в разных направлениях пересекали дорожки, где-то выложенные плиткой, а где-то протоптанные в траве, и что люди когда-то гуляли в этих местах, бегали, катались на велосипедах и устраивали пикники. Был здесь и зоопарк, и посетители платили за вход, чтобы просто посмотреть на необычных и бесполезных животных, от которых только и требовалось, что сидеть на месте и есть то, чем их кормят; было и озеро, по которому катались на маленьких лодочках, а весной сюда приходили смотреть на прилетевших с юга пестрых птиц, собирать грибы и любоваться цветами. В разных уголках парка стояли причудливые сооружения из железа, сделанные специально для детей. Давным-давно, когда еще шел снег, люди прикрепляли к ногам длинные тонкие дощечки и катались по пологим холмам, таким скользким, что, как объяснял дедушка, они часто падали – но это было не больно, а наоборот, хотелось кататься еще и еще. Конечно, сейчас трудно понять, для чего предназначался этот парк, но дедушка говорил, что у него не было предназначения как такового: он был нужен только для того, чтобы люди могли прийти сюда и отдохнуть. Даже озеро существовало просто для развлечения – чтобы ходить вдоль берега, пускать бумажные кораблики или сидеть и смотреть на воду.

Шаттл остановился у главного входа на Ферму, и пассажиры вышли и стали выстраиваться в очередь. На кампус могли попасть только сотрудники, прошедшие специальный отбор, – их было около двух тысяч; прежде чем занять место в очереди, нужно было пройти сканирование сетчатки глаз, чтобы подтвердить право на вход, и у ворот всегда дежурили вооруженные охранники на случай, если кто-то попытается прорваться внутрь, – а такое иногда случалось. О Ферме постоянно ходили слухи, будто бы там выводят новые виды животных: коров с двойным выменем, чтобы получать вдвое больше молока; кур без ног и без мозгов, толстых и кубических, которых можно выращивать прямо в клетках и кормить через трубки; овец, которые питаются исключительно отходами, а значит, не нужно тратить землю и ресурсы, чтобы заготавливать для них траву. Но ни один из этих слухов не подтвердился, и даже если там действительно выводят новых животных, мы их никогда не видели.

На Ферме работают над самыми разными проектами. Здесь есть теплицы, где культивируют новые растения, съедобные и лекарственные, Лес, где выращивают новые виды деревьев, Лаборатория, где создают новые типы биотоплива, и Пруд, где работает мой муж. Пруд разбит на два отдела: сотрудники одного занимаются животными, а другого – растениями. К первой группе относятся ихтиологи и генетики, ко второй – ботаники и химики. Мой муж работает во втором отделе, хотя он не ученый, потому что не смог защитить диссертацию. Он акватехник: это значит, что он высаживает образцы, которые одобрили или самостоятельно вывели ботаники, – чаще всего водоросли, – а потом следит за тем, как они растут и как их собирают. Некоторые из этих растений в дальнейшем будут применяться для разработки лекарств, другие – употребляться в пищу, а остальные, которые не пригодны ни для той, ни для другой цели, превратятся в компост.

Несмотря на все эти рассуждения, на самом деле я не