Многие считают, что растратили свою жизнь. Когда я был в колледже на материке, как-то раз ночью пошел снег, и на следующий день занятия отменили. Окно в общежитии выходило на крутой холм возле пруда, я стоял и смотрел, как мои однокашники проводят день, катаясь на санках, скатываются с горки, потом тащатся вверх, смеются, держатся друг за друга, преувеличенно изображают усталость. В общежитие они вернулись только к вечеру, и через дверь я слышал, как они обсуждают проведенный день. “Что я наделал? – говорил один парень с притворным ужасом. – Мне к завтрашнему дню надо было задание по греческому написать! Я трачу жизнь на ерунду!”

Все засмеялись, потому что эта была нелепая мысль – он не тратил свою жизнь. Он пойдет и напишет задание по греческому, успешно его сдаст, потом получит степень и много лет спустя, провожая собственного сына в колледж, скажет ему: “Веселись, но не переусердствуй”, – и расскажет ему и как он сам учился в колледже, и про день, который был потрачен на снег и санки. Но настоящей интриги тут не будет, потому что оба уже будут знать окончание этой истории.

А вот я – я растратил свою жизнь. Если не считать тебя, единственное, чего я достиг, – это не уехал из Липо-вао-нахеле. Но не сделать что-то – не то же самое, что сделать что-то. Я растратил свою жизнь, но ты не собирался позволить мне растратить и твою. Поэтому я гордился тем, что ты бросаешь меня, делаешь то, на что я оказался не способен, – тебя нельзя было завлечь, обмануть, околдовать; ты покинешь не только меня, не только Липо-вао-нахеле, но и все остальное – остров, штат, историю, то, кем ты должен был стать, то, кем ты мог бы стать. Ты откажешься от всего этого и тогда почувствуешь себя таким легким, что, ступив в океанские волны, не погрузишься в них, а полетишь по поверхности воды – и двинешься на восток, к иной жизни, где никто не знает, кто ты такой, даже ты сам.

Ты знаешь, что произошло потом, Кавика, может быть, даже лучше, чем я. Через несколько месяцев после твоего отъезда – дядя Уильям сказал мне, что через семь, – Эдвард утонул, и хотя его смерть была признана несчастным случаем, я иногда думаю, что он это сделал нарочно. Он приехал туда, чтобы что-то найти, но у него не оказалось на это сил, и у меня тоже. Я должен был внимать его исканиям, но не мог, и без меня он тоже в конце концов сдался.

Его тело нашел на песке во время одного из своих приездов дядя Уильям, и в этот же день – после того как меня допросили полицейские – он отвез меня в Гонолулу, в больницу. Когда я проснулся, я был в палате; я посмотрел вокруг и увидел врача, который повторял мое имя и светил ярким фонариком мне в глаза.

Врач сел рядом со мной и стал задавать вопросы. Знаю ли я, как меня зовут? Понимаю ли, где я? Знаю ли я, кто сейчас президент? Могу ли посчитать в обратном порядке от ста, отнимая по шесть? Я отвечал, и он записывал мои ответы. А потом, перед уходом, сказал: “Вика, ты меня не помнишь, но я-то тебя знаю. – Когда я ничего не ответил, он сказал: – Меня зовут Гарри Йосимото, мы одноклассники. Помнишь?” Только ночью, лежа в постели, я вспомнил его – Гарри, мальчик с рисовыми сэндвичами, с которым никто не разговаривал; Гарри, мальчик, которым я ни за что не хотел бы быть.

Вот так все и кончилось. Я больше никогда не возвращался в наш дом в долине. Через некоторое время меня перевели сюда. Я постепенно утратил остатки зрения. Я утратил интерес, а потом и возможность что-либо делать. Я лежал в постели и дремал, время размягчалось и расплывалось, как будто я никогда не совершал никаких ошибок. Даже тебя – мне сказали, что ты теперь учишься в другой школе на Большом острове, – даже тебя я мог представить рядом с собой, и иногда, если это вдруг получалось, я обманывал себя, представляя, что никогда тебя и не знал. Ты будешь первым Кавикой Бингемом, который окончит другую школу, – кто знает, что еще ты сделаешь первым как Кавика Бингем? Может быть, будешь первым, кто поселится за рубежом? Первым, кто станет кем-то еще? Первым, кто уедет далеко-далеко, так далеко, что оттуда покажется, что даже Гавай’и расположены c чем-нибудь рядом?

Я думал об этом сегодня, когда проснулся – проснулся от плача, плача, который она сдерживала, и дыхание вырывалось из ее груди рывками, как икота.

– Простите, миссис Бингем, – сказал кто-то. – Он как будто решил уйти – мы можем поддерживать его жизнь, только если он сам хочет жить. – И снова этот звук, этот отчаянный, безутешный звук, и опять голос: – Простите, миссис Бингем. Простите.

– Мне надо написать моему внуку – сыну моего сына, – услышал я ее голос. – Я не могу о таком сказать по телефону. Я успею?

– Да, – ответил мужской голос, – но скажите ему, чтобы поторопился.

Я хотел объяснить им, что тревожиться не надо, что мне лучше, что я почти в порядке. Я едва удерживался от того, чтобы улыбнуться, закричать от восторга, позвать тебя по имени. Но я хотел, чтобы это был сюрприз, – я хотел увидеть твое лицо, когда ты наконец-то войдешь в эту дверь, когда увидишь, как я вскакиваю с кровати, чтобы обнять тебя. Как ты удивишься! Как они все удивятся. Интересно, они станут мне аплодировать? Будут мной гордиться? Или смутятся, даже разозлятся – смутятся, потому что недооценили меня, разозлятся, что я выставил их дураками?

Но я надеюсь, что такого не случится, потому что злиться некогда. Ты едешь сюда, и я чувствую, что мое сердце колотится все сильнее, что кровь гулко стучит в ушах. Я продолжу тренировки. Я стал таким сильным, Кавика, – я почти готов. На этот раз я готов к тому, чтобы ты мной гордился. На этот раз я не подведу тебя. Я все время думал, что единственная история моей жизни, которую я могу рассказать, – это история про Липо-вао-нахеле, но теперь я понимаю: мне дана еще одна возможность, возможность новой истории, возможность сказать тебе что-то