Каждый раз, перед тем как отправиться домой, он спрашивал меня, не хочу ли я поехать с ним, и каждый раз я мотал головой. А однажды не спросил, и когда он уехал, меня охватило отчаяние, как будто и эта дверь теперь закрылась, и я остался совсем один, из-за собственной слабости, из-за собственного упрямства – это были противоположные свойства, которые отменяли друг друга, так что в результате получалось бездействие.

Когда пошел третий год, Эдвард стал все чаще пропадать. Дядя Уильям купил тебе каяк на двенадцатилетие и привез его в Липо-вао-нахеле; он был двухместный, так что мы с тобой могли плавать вдвоем. Но тебя это не заинтересовало, а у меня было слишком мало сил, так что его захватил Эдвард, и обычно он уходил рано утром, греб по заливу, обходил один из мысов и исчезал из виду. Иногда он не возвращался до темноты, и если у нас не было еды, мне приходилось есть то, что удастся найти. На восточной стороне участка росло дерево с мелкими бананами, и были вечера, когда из пропитания мне оставались только эти бугристые зеленые бананы, крахмалистые и недозрелые, от которых у меня сводило живот, но приходилось их есть. Я стал для него чем-то вроде собаки; обычно он помнил, что меня надо покормить, но когда забывал – мне ничего не оставалось, кроме как ждать.

У нас было мало пожитков, но почему-то казалось, что наша земля постоянно забросана мусором. Там всегда валялись пустые полиэтиленовые пакеты, рваные, бесполезные, перекатывающиеся туда-сюда; ты оставил очередное пособие по гавайскому языку снаружи во время одного из своих приездов, нарочно или нет – не знаю, и его страницы сначала набухли от воды, а потом высохли на солнце и потрескались от порывов ветра; мусор, связанный с разными так и не начатыми проектами (пирамида кораллового известняка, пирамида хвороста), громоздился возле акации. Когда ты приезжал, ты мрачно, с ненавистью слонялся между домом и деревом, туда и обратно, словно на ходу мог выгулять себе что-то другое – твоих друзей или нового отца. Однажды дядя Уильям привез мне воздушного змея, чтобы я подарил его тебе, когда ты приедешь, но, как я ни старался, запустить его в воздух не получилось; даже ветер отвернулся от нас.

Когда ты уезжал по воскресеньям, мне было так больно, что я даже не мог подняться из-под дерева и проводить тебя до автомобиля твоей бабушки. Когда это случилось в первый раз, ты позвал меня по имени три раза, подошел, потряс меня за плечо.

– Туту! – крикнул ты. – С ним что-то не так!

– Да нет, Кавика, – сказала она усталым голосом. – Он просто не может подняться. Попрощайся и поехали. Нам пора домой, Джейн тебе приготовила спагетти с фрикадельками на ужин.

Я почувствовал, как ты приседаешь на корточки рядом со мной.

– Пока, па, – тихо сказал ты. – Я люблю тебя. – Потом ты склонился и поцеловал меня, прикосновение твое было легким, как крылышко, и ты убежал.

В этот же день, раньше, ты подошел ко мне и увидел, что я держусь за щеку и раскачиваюсь – я стал так делать, потому что очень болел зуб. “Па, дай посмотреть, – сказал ты обеспокоенно, и когда я наконец нехотя открыл рот, ты ахнул. – Па, – сказал ты, – у тебя зуб выглядит… выглядит жутко. Ты не хочешь съездить в город его полечить?” И когда я помотал головой, снова застонав от боли, причиняемой таким незначительным движением, ты сел рядом и погладил меня по спине. “Па, – сказал ты, – поедем со мной домой”. Но я не мог. Тебе было тринадцать. Каждый твой приезд напоминал о беге времени; после каждого твоего отъезда время словно снова замедлялось, и у меня не оставалось ни будущего, ни прошлого, я не делал никаких ошибок, потому что не принимал никаких решений, и все, что существовало, – это пространство возможностей.

В конце концов – а я понимал, что это произойдет, – ты перестал приезжать. Ты взрослел, ты становился мужчиной. Ты был очень зол, приезжая в Липо-вао-нахеле, – зол на твою бабушку, зол на Эдварда, но в первую очередь зол на меня. В какие-то выходные, одни из последних перед тем, как ты совсем перестал приезжать, вскоре после твоего пятнадцатилетия, ты помогал мне собирать бамбуковые побеги, которые обнаружил на дальней стороне горы еще два года назад. Они спасали меня, эти побеги бамбука, хотя мне становилось все труднее их выкорчевывать. Я был теперь так слаб, что дядя Уильям перестал предлагать мне поехать в город к врачу и вместо этого стал посылать ко мне врача каждый месяц. Врач давал мне капли, чтобы успокоить резь в глазах, и какие-то снадобья, чтобы я не терял сил, и разные мази от укусов насекомых на лице, и какие-то таблетки от судорог. Приехал зубной врач, чтобы удалить мне зуб; он напихал в образовавшуюся пустоту много марли и оставил мне тюбик крема, который надо было втирать в заживающую десну.

В тот день я чувствовал себя очень усталым. Мне надо было лишь держать старый мешок из-под риса, чтобы ты побросал туда побеги. Закончив, ты брал у меня мешок и перекидывал за плечо, протягивал другую руку, чтобы помочь мне спуститься с холма. К этому времени ты догнал меня по росту, но был гораздо сильнее; ты бережно держал меня за кончики пальцев, словно боялся их сломать.

Эдвард был там в тот день, но не разговаривал ни с тобой, ни со мной – к счастью. Я беспокоился, что он может на меня злиться, но ты-то давно перестал обращать внимание на то, что Эдвард о тебе думает, и давно усвоил, что тебе он не страшен, – он тоже распадался, хотя и иначе, чем я. Он вызывал раздражение, а не чувство опасности – да и раньше, может быть, не мог его вызывать; когда ты к нам приехал, ты раздавал еду, а мы сидели перед тобой на полу и протягивали руки, как дети, хотя нам было уже – или всего – по сорок; только потом ты и сам садился. Во время этих трапез разговаривал только Эдвард – рассказывал тебе давние, много раз рассказанные байки, про то, как мы вернем нашему острову его былую славу, про то, что делаем это для тебя, нашего гавайского сына, нашего принца. “Здорово, Пайэа”, – иногда снисходительно говорил ты, как будто он – болтливый ребенок. Однажды он взглянул на