охотой и собирательством и готовить добытое на огне. Мы станем выращивать собственные таро и батат; я должен добывать удобрение из канавки, которую вырыл для наших испражнений, чтобы заботиться о растениях. Телефон, который за огромные деньги удалось установить – в этой местности телефонные линии проложены не были, – будет отключаться, когда тебя с нами не будет; электричество, о котором дядя Уильям каким-то образом договорился с государственными службами, использоваться тоже не будет. “Ты разве не видишь, что они пытаются нас сломить? – спрашивал он. – Ты не видишь, что это испытание, их способ подорвать нашу решимость?”

В то утро, когда твоя бабушка приехала меня навестить, шел дождь, и я видел, как она пробирается по грязной траве туда, где я лежал на тенте возле акации. Тент раньше был потолком, а теперь стал полом, и я проводил на нем большую часть времени – спал, ждал, пока закончится день и начнется следующий. Иногда Эдвард пытался меня как-то растолкать, но это происходило все реже, и часто он исчезал как будто на целые часы или даже дни – мне все хуже удавалось следить за временем, хотя я и старался, – и я оставался один, дремал и просыпался, только когда от голода не мог больше спать. Иногда мне снился тот вечер, когда мы слушали Бетесду, и я думал, настоящий он был или мы вызвали его из какого-то другого измерения.

Она несколько секунд стояла надо мной, прежде чем заговорить. “Проснись, Вика, – сказала она и, когда я не пошевелился, склонилась надо мной и стала трясти меня за плечо. – Вика, вставай”. – И я наконец очнулся.

Она некоторое время меня рассматривала, потом поднялась.

– Вставай, – повторила она. – Пойдем со мной.

Я встал и последовал за ней. У нее была холщовая сумка и татами, который она передала мне. Дождь уже не шел, но небо было серое, солнце не выглянуло. Мы шли по направлению к горе, и возле саманеи она кивнула мне, чтобы я развернул татами.

– Я принесла нам еды для пикника, – сказала она и добавила: – Его здесь нет, – прежде чем я успел оглядеться по сторонам.

Я хотел сказать ей, что не голоден, но она уже раскладывала еду: ланч-боксы с рисом, жареную курицу мотико, тушеные овощи нисиме, огуречное намасу, нарезанную дыню на десерт – все, что я когда-то любил.

– Это все тебе, – сказала она, когда я начал накладывать еду ей. – Я уже поела.

Я ел так быстро и так жадно, что все время давился, но она не сделала мне ни одного замечания и молчала, даже когда я все доел. Она сняла туфли, аккуратно поставила их у края подстилки и вытянула ноги; я помнил, что чулки она всегда выбирает на тон темнее кожи. На ней была ярко-зеленая юбка с узором из белых роз, сильно выцветшим, которую я помнил еще с детства, и пока она глядела на небо сквозь ветви, откинувшись назад, а потом закрыла глаза, я думал, может ли и она – как время от времени, хотя и очень редко, удавалось мне – воспринять трудную красоту этой земли, которая как будто наотрез отказывается уступить. В нескольких ярдах от нас у строителей кончился обеденный перерыв, и они снова колотили и пилили; я услышал, как один говорит, что здесь слишком влажно для деревянного дома, а другой возражает, что проблема не во влажности, а в жаре. Им пришлось отложить работу над фундаментом и возвести его на другом месте, потому что оказалось, что рядом с площадкой болото – его осушили, но оно снова начало заполняться. Мы некоторое время слушали, как идет работа, и я ждал, что она скажет.

– Когда тебе было почти три, я повезла тебя на континент к специалисту, – начала она. – Потому что ты не говорил. Было понятно, что ты не глухой, как мы поначалу думали. Но когда твой отец или я звали тебя по имени, ты поворачивался к нам, а если мы были на улице и ты слышал, как лает собака, ты радовался, улыбался и хлопал в ладоши.

Музыка тебе тоже нравилась, и когда мы ставили твои любимые песни, ты иногда даже – не то чтобы подпевал, но издавал тихие звуки. Но говорить ты не говорил. Доктор сказал, что мы, может быть, недостаточно сами с тобой говорим, так что мы обращались к тебе постоянно. По вечерам отец сажал тебя рядом с собой и читал спортивную колонку целиком. Но поскольку больше всего времени с тобой проводила я, я с тобой и говорила больше всех. Можно сказать – постоянно. Я брала тебя с собой повсюду. Я читала тебе книги и рецепты, а когда мы были в машине, я называла все, мимо чего мы проезжали. “Смотри, – говорила я, – вот школа, куда ты потом пойдешь, когда немножко вырастешь; а вон там дом, где мы с твоим отцом жили сразу после свадьбы, до того, как переехали в долину; а там, на холме, живет школьный друг твоего отца – у них мальчик как раз твоих лет”.

Но в основном я рассказывала тебе про свою жизнь. Я говорила о своем отце, и о моих братьях и сестрах, и о том, как девочкой я хотела поехать в Лос-Анджелес и стать танцовщицей, хотя, разумеется, мне бы такого не разрешили, да и танцевала я так себе. Я даже рассказывала, как мы с твоим отцом много раз пытались подарить тебе сестру и каждый раз нам это не удавалось, пока врач не сказал, что ты останешься нашим единственным ребенком.

Сколько я тебе всего рассказывала! Я была тогда одинока – еще не вступила в общество Дочерей, а у моих школьных подруг были большие семьи, или они занимались своими домашними делами, а с братьями и сестрами я уже практически не общалась. Так что только ты у меня и был. Иногда я лежала в кровати по вечерам и думала обо всем, что тебе рассказала, и пугалась, что, может быть, это вредно – рассказывать то, что не положено знать ребенку. Однажды я так разнервничалась, что даже призналась твоему отцу, и он рассмеялся, обнял меня и сказал: “Не говори ерунды, крошка – он звал меня крошкой, – он же даже не понимает, что ты говоришь. Ты можешь ругаться на него целый день, разницы никакой не будет!” Я шлепнула его по руке и отругала, но он снова рассмеялся, и мне стало немножко легче.

Но когда