на западном берегу острова, картонные коробки с нашей едой, одеждой и прочими запасами под брезентом? Я помню, что ты немного неуверенно улыбался, смотрел то на меня, то на тент, то на Эдварда, который вытаскивал шашлычницу-хибати из машины. “Па? – сказал ты, глядя на меня. Но ты не знал, что дальше спрашивать. – Это все что?” – наконец произнес ты, и я сделал вид, что не услышал тебя, – хотя, конечно, услышал, просто не знал, что ответить.

В те выходные ты нам подыгрывал. Когда Эдвард поднял нас рано утром в пятницу на песнопение, ты проснулся, и когда он сказал, что начиная с этого дня мы все втроем будем учиться гавайскому языку, что здесь будут говорить только по-гавайски, ты посмотрел на меня, и когда я кивнул, ты пожал плечами, не возражая. “Ладно”, – сказал ты.

– 'Аэ, – сурово поправил Эдвард, и ты снова пожал плечами.

– 'Аэ, – повторил ты.

Как правило, по выражению твоего лица нельзя было сказать ничего, но иногда я видел, как по нему пробегает недоумение, смешанное с издевкой. Что, Эдвард правда считает, что ты должен ловить себе рыбу на обед? Тебе правда надо учиться жарить ее на костре? Нам правда надо ложиться в восемь, чтобы проснуться на заре? Похоже, что да; да, да. Ты даже тогда был умен, ты не пытался ему возражать – ты прекрасно понимал, что он в это не играет, что у него нет чувства юмора. “Эдвард”, – как-то раз сказал ты, и он не оглянулся, сделал вид, что не слышит тебя, и я видел, как ты осознаешь, что происходит. “Пайэа”, – сказал ты, и он обернулся: “'Аэ?”

Я думаю, оттого что ты никогда не мог доверять моим отцовским способностям, ты рано понял, что люди ведут себя не так, как должны, и все не такое, каким оно представляется. Вот мы – твой отец и его друг, которого ты знал с младенчества, мы радостно пошли в поход и встали лагерем на океанском пляже. Но так ли это? Никто не говорил, что будет весело, и в самом деле, твоя жизнь в Липо-вао-нахеле оказалась чем-то тягостным, хотя ты вообще-то мог делать все то, что любишь, – ловить рыбу, плавать, карабкаться по склону близлежащей горы в поисках зелени. Но чего-то не хватало, что-то было не так. Ты не мог этого сформулировать, но ты это чувствовал.

– Па, – прошептал ты мне на второй вечер, когда я задул огонь в стоящей между нами керосиновой лампе. – Мы что здесь делаем?

Я так долго не отвечал, что ты тихонько потрогал меня за руку.

– Па? – сказал ты. – Ты меня слышишь?

– Мы пошли в поход, Кавика, – сказал я, а ты ничего не ответил, и я добавил: – Тебе разве скучно?

– Да нет, – наконец сказал ты без всякого энтузиазма. Ты происходящему не радовался, но не мог объяснить почему. Ты был ребенком, а проблема не в том, что у детей нет полного спектра эмоций, которые есть у взрослых, – у них просто нет нужных слов для их описания. А я был взрослым, у меня были слова – но и я не мог объяснить, что не так с этой ситуацией, я тоже не мог выразить то, что чувствую.

Понедельник был такой же, как предыдущие дни: уроки гавайского, долгие скучные часы, рыбалка, костер. Я видел, что время от времени ты посматриваешь на машину, как будто ее можно позвать, как собаку, и тогда двигатель зарычит, она подкатит к тебе.

В четверг ты должен был отправиться в лагерь, где учили строить роботов. Ты был страшно воодушевлен и рассказывал об этом лагере уже несколько месяцев, говорил мне, какого робота собираешься построить – его будут звать Паук, он сможет залезать на верхние полки и доставать то, до чего не может дотянуться Джейн. Трое твоих друзей тоже туда собирались.

Накануне ты спросил у меня:

– Мы когда уезжаем? – а когда я не ответил, добавил: – Па! Мне завтра к восьми утра в лагерь.

– Поговори с Пайэа, – сказал я в конце концов каким-то незнакомым мне самому голосом.

Ты изумленно уставился на меня, потом встал и подбежал к Пайэа.

– Пайэа, – услышал я, – мы когда уезжаем? Мне завтра в лагерь.

– Ты не поедешь в лагерь, – спокойно сказал Эдвард.

– В каком смысле? – спросил ты и, прежде чем он успел ответить, повторил: – Эдвард – то есть Пайэа, – в каком смысле?

Как нам обоим хотелось, чтобы Эдвард просто издевался, умел бы издеваться. Но хотя я понимал, что это не так, я все равно не мог поверить – по-настоящему поверить, пока не стало слишком поздно, – что он всегда сделает именно то, что говорит; он совершенно не был скрытен, не плел никаких заговоров. Он говорил, что собирается что-то сделать, – и делал.

– Не поедешь, – повторил он. – Ты останешься здесь.

– Здесь? – переспросил ты. – Где?

– Здесь, – сказал он, – в Липо-вао-нахеле.

– Но это же ненастоящее! – воскликнул ты и обернулся ко мне. – Па! Па!

Но я ничего не сказал, не смог, и ты не пытался меня заставить – ты понимал, что толку от меня нет, – вместо этого ты снова повернулся к Эдварду.

– Я хочу домой, – сказал ты, и когда он тоже не ответил, в твоем голосе появились истерические нотки. – Хочу домой! Хочу домой!

Ты побежал к машине, залез на водительское сиденье, начал колотить по рулю; клаксон издавал короткие резкие звуки.

– Отвезите меня домой! – кричал ты, уже плача. – Па! Па! Эдвард! Отвезите меня домой!

Бип, бип, бип.

– Туту! – кричал ты, как будто твоя бабушка могла явиться из палатки. – Джейн! Мэтью! Помогите! Помогите! Хочу домой!

Кто-нибудь иной посмеялся бы над тобой, но он не смеялся – отсутствие чувства юмора означало также, что он не склонен никого унижать; он по-своему относился к тебе серьезно. Он просто дал тебе покричать и поплакать несколько минут, пока ты не вывалился из машины, измотанный, в слезах, и тогда он поднялся из-под акации, где сидел, подошел и сел рядом с тобой, и ты, несмотря ни на что, прислонился к его плечу.

– Все хорошо, – услышал я; он обнял тебя и погладил по волосам. – Все хорошо. Ты дома, маленький принц. Ты дома.

Что ты думал про Эдварда? Я никогда не спрашивал тебя об этом, потому что не хотел знать ответ, да и странно было родителю спрашивать у