снова наткнулся на дверную ручку, как будто намечтал ее себе. Почему-то – не знаю почему – я понял, что эта дверь ведет в сад. Я потянул за ручку, и дверь еще не успела податься, а я уже чувствовал запах жасмина, который – я знал это, потому что Мама мне сказала, – рос вдоль всего забора.

Я начал ходить по саду. Мне никогда не приходило в голову, что я придавал хоть какое-то значение его размерам и дорожкам, когда меня по нему возили, но за почти девять лет – поняв это, я остановился, и восторг мгновенно улетучился – я, видимо, запомнил все его очертания. Уверенность моя была так сильна, что на сбивающее с толку мгновение я задумался, не вижу ли я вновь, не изменилась ли сама природа зрения, может быть, теперь все и должно быть именно так. Потому что разглядеть я по-прежнему мог все тот же темно-серый экран, который висел перед моими глазами каждый день, но казалось, что это не имеет значения. Я шагал по тропинкам, и мне ни разу не пришлось остановиться, что-то нашарить, отдышаться – хотя если пришлось бы, я интуитивно знал, где стоят скамейки.

В дальнем конце сада была калитка, и я понимал, что если и на ней повернуть ручку, я окажусь снаружи – не просто снаружи, здесь, в тихом, теплом воздухе, но снаружи этого места, снаружи – в большом мире. Я некоторое время стоял, положив ладонь на калитку, и думал, что мне делать, как уйти.

Но потом я подумал: а куда я пойду? Я не мог вернуться в дом моей матери. И в Липо-вао-нахеле я вернуться не мог. В первом случае – потому, что я точно знал, что там обнаружу; во втором – потому, что его больше не существовало. Не физически, но сама идея этого места исчезла вместе с Эдвардом.

Но ты, Кавика, должен мной гордиться. Когда-то это меня привело бы в смятение. Я был бы дезориентирован, я бы лег на землю и мычал, звал на помощь, я бы закрыл голову руками и молил вслух, чтобы горы накрыли меня, чтобы все вокруг перестало так быстро и мучительно двигаться. Ты видел меня в этом состоянии, и не раз. Впервые это случилось зимой, после того, как мы отправились в Липо-вао-нахеле и содеянное навалилось на меня: я вырвал тебя из дома, я разозлил мою мать, и ничего в конечном счете не поменялось – я по-прежнему ничего не стоил и был напуган, я не вырос из этих своих качеств, а, наоборот, врос в них, и они не то чтобы удерживали меня от того, чтобы стать кем-то иным, а наоборот, удерживали в моем текущем состоянии. Ты был у меня в те выходные, и испугался, и держал меня за руку, как тебя учили делать, если у меня припадок, и когда стало ясно, что это не припадок, а какое-то другое состояние, ты выпустил мою руку и побежал по пляжу и стал звать Эдварда, и он вернулся вместе с тобой, встряхнул меня как следует и стал кричать, чтобы я не вел себя как дурачок, как младенец. “Не называй моего отца дурачком”, – сказал ты, ты и тогда был очень смелый, и Эдвард прошипел в ответ: “Я буду звать его дурачком, если он ведет себя как дурачок”, – и тогда ты в него плюнул, не чтобы попасть, а просто чтобы это сделать, и он поднял руку. Я лежал на земле, и из этого положения мне казалось, что он пытается стереть солнце с неба. А ты храбро стоял перед ним, сложив на груди руки, хотя тебе было всего одиннадцать и ты, должно быть, страшно испугался. “Сдержусь на этот раз, – сказал Эдвард, – из почтения к моему принцу”, – и если бы я мог смеяться, я бы посмеялся его напыщенности. Но я еще не скоро смог бы так подумать, в тот момент я был так же напуган, как и ты, с той разницей, что я должен был заботиться о тебе, а не просто лежать на земле и смотреть на все это.

В общем, я не упал на землю в саду; я не заплакал и не заскулил. Вместо этого я сел, прислонившись к дереву (я чувствовал спиной, что это тонкий небольшой баньян), и стал думать о тебе. Я понял, что мое дело – это продолжать упражнения. Сегодня я прошелся по саду, завтра или, может быть, на следующей неделе я попытаюсь выбраться из этого заведения. Каждый вечер я буду уходить дальше, каждый вечер буду набираться сил. А потом, может быть – уже скоро, я снова увижу тебя и смогу сказать тебе это все лицом к лицу.

Ты помнишь, как мы уезжали. Это было в тот день, когда ты окончил четвертый класс. Тебе было десять, в июне исполнялось одиннадцать.

Я собрал твой чемодан и положил его в багажник к Эдварду. На протяжении предыдущих двух месяцев из твоей комнаты исчезали разные мелочи – белье, футболки, шорты, твоя любимая колода карт, один из твоих скейтбордов, твоя любимая плюшевая игрушка, акула, про которую тебе было стыдно сознаться, что иногда ты берешь ее в постель перед сном, и она скрывалась у тебя под кроватью. Пропажу одежды ты не замечал, но скейтборд заметил: “Па, ты мой скейт не видел? Нет, фиолетовый. Да нет, там я смотрел, нету. Пойду спрошу у Джейн”.

Провиант я тоже запаковал – банки “Спама”, кукурузы, фасоли. Кастрюльку и чайник. Спички и жидкость для розжига. Упаковки печенья и лапши быстрого приготовления. Стеклянные бутылки с водой. Каждые выходные мы забирали еще что-нибудь. В апреле мы натянули тент и спрятали палатки за грудой кораллового известняка, который вытащили из моря. “А потом мы построим настоящий дворец”, – сказал Эдвард, и, как всегда, когда он говорил что-то такое, что-то неправдоподобное, я ничего не ответил. Если он правда хотел именно это сказать, мне было стыдно за него. Если не хотел – мне было стыдно за себя.

Тут рассказ обо мне соединяется с рассказом о тебе, но я очень многого не знаю о том, что ты чувствовал и что видел. Что ты подумал в тот день, когда мы приехали в Липо-вао-нахеле и увидели палатки – одну для нас с тобой, другую для Эдварда – под акацией, брезент, туго натянутый между четырьмя металлическими шестами, которые мы нашли на территории заброшенного цементного завода