твоя, говорил он, и иногда это значило, что она моя из-за моих предков, а иногда – что она моя, потому что она и его тоже, и земля принадлежит нам, потому что мы гавайцы.

Но когда я обернулся к нему, я увидел, что он на меня внимательно смотрит.

– Эта земля – твоя, – повторил он. – Твоя и Кавики. Смотри, – сказал он, прежде чем я успел открыть рот, и вытащил из кармана бумагу, которую быстро развернул и протянул мне. – Я сходил в архив кадастрового учета в мэрии, – возбужденно сказал он. – Посмотрел данные вашей семьи. Эта земля принадлежит тебе, Вика, – она была собственностью твоего отца, а теперь она твоя.

Я прочитал написанное на бумаге. “Участок 45090, Хау’ула, 30,3 акра” – и больше ничего прочитать почему-то не смог и отдал ему листок.

Я очень устал и очень хотел пить; солнце над нами жгло слишком жарко. “Мне надо опять прилечь”, – сказал я ему и почувствовал, что земля у меня под ногами расступается, а потом проваливается, и моя голова, как в замедленной съемке, упала в ладони Эдварду. Некоторое время было тихо. “Ну ты и лоло, – услышал я наконец его голос, но как будто издалека, и говорил он с нежностью. – Дурачок. Дурачок, дурачок, дурачок”, – слово повторялось, нежно-нежно, а солнце надо мной остановилось и озарило все вокруг яркой, непреклонной белизной.

Кавика, я теперь могу обойти всю палату и не устану. Я прикасаюсь к стене правой рукой и иду; стены отштукатуренные, прохладные, неровные, и иногда я убеждаю себя, будто трогаю что-то живое, кожу какой-нибудь рептилии. Завтра вечером попробую пройти по коридору. Вчера вечером я впервые дотронулся до дверной ручки, не сомневаясь, что дверь заперта, но ручка легко подалась у меня под рукой, так легко, что я был почти разочарован. Но потом я вспомнил, что мне предстоит что-то новое и что каждый вечер, продвигаясь в своем хождении все дальше и дальше, я приближаюсь к тебе.

Сегодня приходила твоя бабушка. Она говорила о ценах на свинину и о своих новых соседях, которых она явно не одобряет: он японец, выросший в Кака’ако, она хоуле из Вермонта; они оба исследователи, разбогатевшие на разработке какого-то антивирусного средства от болезни, поражающей деревья ‘охаи али’и; я надеялся, что она расскажет что-то новое о тебе, но этого не случилось. Она очень давно тебя не упоминала; иногда я боюсь, что что-то случилось. Но только днем – почему-то по ночам я знаю, что с тобой все в порядке. Ты, конечно, далеко, может быть, слишком далеко, но я точно знаю, что ты жив, жив и здоров. Недавно ты снился мне с какой-то женщиной, вы шли по 57-й улице, как я когда-то ходил, и держались за руки. Ты поворачиваешься к ней, и она улыбается. Я не вижу ее лица, вижу только, что у нее темные волосы, как у твоей матери, но знаю, что она красивая и что ты счастлив. Может быть, именно это сейчас и происходит? Мне хотелось бы, чтобы это было так.

Но ты ведь не это хочешь услышать. Ты хочешь услышать, что случилось дальше.

На следующий день после поездки в Хау’ула я зашел к дяде Уильяму, который был очень удивлен – прошло больше пяти лет с тех пор, как я последний раз появлялся на работе, – и попросил его объяснить мне во всех деталях, как устроено владение недвижимостью в нашей семье. Что я его никогда раньше об этом не спрашивал, кажется сейчас чем-то абсурдным и даже постыдным – но меня это никогда не тревожило, вот и все. Когда мне нужны были деньги, деньги всегда были; не было никакого смысла задумываться, откуда они берутся.

Бедный дядя Уильям был в восторге, что я наконец-то проявляю интерес к имущественным делам, и начал расписывать, какая у нас есть земля и где. Ее оказалось гораздо больше, чем я ожидал, хотя все участки были скромные: семь акров на окраине Далласа, две парковки в Северной Калифорнии, десять акров сельскохозяйственной земли возле города Охай, к северу от Лос-Анджелеса. “Твой дедушка всю жизнь покупал дешевую землю на материке”, – сказал Уильям с такой гордостью, как будто это он сам ее покупал.

В конце концов я был вынужден его перебить. “А на Гавай’ях что? – спросил я, и когда он вытащил карту Мауи, я снова вмешался: – Конкретно – О’аху”.

И снова я удивился. Кроме нашего дома в Маноа, было два обшарпанных многоквартирных здания в Вайкики, три помещения на первом этаже вплотную друг к другу в Чайнатауне, маленький домик в Каилуа и даже церковь в Лаи. Я ждал, пока дядя Уильям описывал круг по штату против часовой стрелки, от юга Гонолулу и дальше, и жалел его, как никогда раньше не жалел, за эту нежность в голосе, за гордость, которую он испытывал за чужую землю.

Уильяма я жалел, а к себе самому испытывал отвращение. Что я сделал, чтобы хоть что-нибудь из этого заслужить? Ничего. Деньги – мои деньги – и правда росли на деревьях; на деревьях, и на полях, и среди бетонных коробок. Их собирали, очищали, пересчитывали, убирали на хранение, и стоило мне захотеть – прежде чем я успевал захотеть, – кипы банкнот появлялись передо мной, больше, чем мне хотелось, чем мне пришло бы в голову захотеть.

Я молча сидел и слушал дядю Уильяма, пока он наконец не сказал:

– И вот еще участок в Хау’ула.

И тут я выпрямился и наклонился вперед, глядя на карту острова, по которой он нежно проводил кончиками пальцев.

– Чуть больше тридцати акров, но бесполезный клочок земли, – сказал он. – Слишком засушливый и маленький для фермерства, слишком далеко от всего, чтобы там заводить усадьбу. Пляж тоже так себе – каменистый, кораллов многовато. Дорога грунтовая, штат не собирается тянуть туда асфальт. Соседей нет, ресторанов нет, магазинов нет, школ нет.

Он расписывал все недостатки участка, пока я в конце концов не спросил:

– Так зачем оно нам вообще нужно?

– А! – улыбнулся он. – Такая фантазия была у твоего дедушки, а отец относился к его фантазиям снисходительно и продавать не стал. Да-да, – сказал он, приняв выражение моего лица за гримасу удивления, – твой папа мог быть очень сентиментален. – Он снова улыбнулся, покачал головой и добавил: – Липо-вао-нахеле.

– Что-что? – переспросил я.

– Так твой дедушка называл этот клочок, – ответил Уильям. – Дословно – “Темный лес”, но он это переводил как “Райский