повторяя сказанное моей матерью при просмотре телевизионного репортажа о каком-то расово мотивированном протесте на материке. “На Гавай’ях нет негров”, – объявила она, и призрак того, что она не удосужилась добавить – вот и слава богу, – повис в воздухе). Я не понимал, каким образом нас можно использовать в качестве пешек, не понимал его довода, что переселенцы из восточных стран пользуются нашей слабостью, – многие азиаты, с которыми я сталкивался, были явно нищими или уж по крайней мере небогатыми, но с точки зрения Эдварда за исчезновение нашей земли они несли такую же ответственность, как миссионеры-хоуле. “Ты же видишь, как они ведут себя сейчас – покупают дома, открывают лавки, заводят бизнес, – сказал он. – Даже если они бедны, они бедными не останутся”. При этом отделить азиатов и хоуле от нас вряд ли было возможно – каждый знакомый мне гаваец был либо отчасти азиатом, либо хоуле, либо и тем и другим, либо, в некоторых случаях, как Эдвард (хотя об этом я молчал), в основном хоуле.

Труднее всего мне было понять, что я и моя мать в принципе принадлежали к какому-то “мы”. Приземистые темнокожие люди, медленные, тяжелые, пьяные, дремлющие, которых я видел в парке, – это, может быть, гавайцы, но никакого родства с ними я не чувствовал. “Это тоже короли, Вика”, – упрекал меня Эдвард, и я молчал, но вспоминал, что мне сказала в детстве моя мать: “Лишь немногие – короли, Вика”. Может быть, я в конечном счете оказывался таким же, как моя мать, даже не желая этого; она бы сочла этих людей не сходными с ней, потому что считала, что они ниже ее, а я считал их не сходными со мной, потому что боялся их. Мне не приходило в голову отрицать общность расового происхождения, но мы принадлежали к разным породам людей, и это меня от них отделяло.

Все это время я считал, что Эдвард – член Кейки-ку-Али’и, в моих фантазиях, как я уже говорил, даже не просто член, а их предводитель. Но оказалось, что это не так. Он состоял в этой организации, сказал он мне, но быстро вышел из нее. “Сброд невежд, – фыркнул он. – Вообще не понимают, как можно сплотиться”. Он пытался научить их тому, что об этом узнал на континенте, он подталкивал их к большему охвату, к более радикальным действиям. Но их интересовали только мелочи, сказал он: чтобы нищим гавайцам выделяли землю, чтобы запускали программы социального обеспечения. “Вот в чем тут проблема – все слишком провинциальное”, – часто говорил он. Дело в том – хотя его бы такая мысль глубоко оскорбила, – что он тоже был снобом, тоже считал себя лучше других.

Я, сам того не зная, сыграл свою роль в его разочаровании, сказал он мне. Это он выступал за реставрацию монархии, это он ввел в их разговоры понятия отделения и свержения. “Я объяснил им, что и так уже знаю короля”, – сказал он, и хотя это был не столько комплимент, сколько констатация факта – я бы стал королем, если бы о короле вообще могла идти речь, – он как будто меня похвалил, и я почувствовал, что мое лицо горит. Но разговоры об отделении и свержении, сказал он, оказались слишком страшными для большинства участников – они боялись, что из-за этого не смогут получать разные поблажки от государства; они стали спорить, и Эдвард потерпел поражение. “Жаль, – сказал он, выставив ладонь за окно автомобиля и перебирая пальцами, – что они оказались такими недалекими”. Мы ехали к Вайманало на восточном берегу, спускались, петляя по извилистой дороге, и я смотрел на океан, на его морщинистую синюю поверхность.

Мы собирались остановиться возле любимого кафе Эдварда перед самым Шервудским лесом, но вместо этого поехали дальше. В какой-то момент у меня случился приступ, я чувствовал, что голова опускается на подголовник, и слышал голос Эдварда, не разбирая слов, и ощущал свет солнца на веках. Когда я очнулся, машина стояла под большой акацией. Внутри пахло жареным мясом, и я повернулся к Эдварду – он смотрел на меня и ел гамбургер. “Просыпайся, лоло, – сказал он добродушно. – Я тебе бургер взял”. Я покачал головой, отчего все закружилось еще сильнее, – после приступов меня слишком сильно тошнило, чтобы есть. Он пожал плечами. “Как хочешь”, – сказал он и съел второй гамбургер, и когда он его доел, я уже чувствовал себя чуть лучше.

Он сказал, что хочет мне кое-что показать, и мы вышли из машины и куда-то пошли. Мы были где-то на самой северной оконечности острова – судя по окружавшей нас пустоте. Мы стояли среди огромного пространства нескошенной, высушенной на солнце травы, и вокруг не было ничего – ни домов, ни других строений, ни автомобилей. За спиной поднимались горы, перед нами простирался океан.

– Пойдем к берегу, – сказал Эдвард, и я последовал за ним.

Мы шли по ухабистой песчаной тропинке, никаких асфальтированных дорожек вокруг не было. Высокая трава стала редеть и в конце концов уступила место песку, и вот мы оказались на пляже, где волны бились о берег, откатывались назад и бились снова.

Не могу тебе объяснить, почему все это выглядело таким чужим. Может быть, из-за отсутствия людей – хотя тогда на острове еще были места, куда можно было отправиться и оказаться в полном одиночестве. Но эта местность казалась особенно уединенной, уединенной и покинутой. Хотя я не мог – и сейчас не могу – сказать почему: вокруг был песок, трава, горы, те три сущности, которые есть почти в любой точке острова. Деревья – пальмы, саманеи, панданы, акации – были такие же, как у нас в долине, и стебли геликонии тоже. Но все было необъяснимо иным. Позже я буду пытаться убедить себя, что, увидев этот клочок земли, я сразу понял, что вернусь туда, но это фантазия. Скорее наоборот – с учетом того, что там потом происходило, я стал помнить его иначе, как место, у которого есть какое-то значение, хотя в тот момент я не увидел ничего особенного, просто кусок незанятой земли.

– Ну как тебе? – спросил наконец Эдвард, и я посмотрел на небо.

– Красиво, – ответил я.

Он медленно кивнул, как будто я поведал что-то мудрое.

– Оно твое, – сказал он.

Он нередко так говорил, показывая из окна машины на пляж, где дети бегали по песку и запускали воздушных змеев, или на парковку, или когда мы ходили по Чайнатауну: эта земля –