каком-то смысле неизъяснимая – так что он хотел беречь и холить ее наедине с собой, где никто другой ничего бы не видел и не смог бы ничего сказать.

Но если можно привязать точное время к этому зарождению его иного “я” – возможно, я бы назвал декабрь 1970-го, примерно через год после того, как мы слышали речь Бетесды в том доме в Ну’уану. Даже тогда моя мать, в общем-то, не знала, что Эдвард снова появился в моей жизни, – он по-прежнему высаживал меня у подножия холма, он по-прежнему не заходил к нам в дом. Прежде чем выйти из машины, я спрашивал, не хочет ли он зайти, и он каждый раз отвечал, что не хочет, а я испытывал облегчение. Но однажды вечером на мой вопрос он ответил “Ага, можно”, как будто принимал это предложение регулярно и основывался исключительно на собственном настроении.

– Ага, – сказал я. Я не мог сделать вид, что он шутит, – как я уже говорил, он не шутил никогда. Так что я вылез из машины, и через секунду он вышел вслед за мной.

Мы поднимались по холму, и я нервничал все сильнее; дойдя до дома, я пробормотал что-то в том духе, что мне надо на тебя посмотреть – в те дни, когда я брал тебя с собой, я садился на заднем сиденье и держал тебя на руках, – и помчался на второй этаж, где ты спокойно спал в своей кроватке. Мы недавно поставили тебе собственную кроватку, маленькую, низкую, окруженную подушками, потому что ты спал беспокойно, все время ерзал и запросто мог скатиться с матраса на пол. “Кавика, – помню, прошептал я тебе, – что же мне делать?” Но ты, конечно, не ответил – ты спал, и тебе было всего два года.

Когда я спустился обратно, моя мать и Эдвард уже поздоровались и ждали меня за обеденным столом.

– Эдвард говорит, вы встретились снова, – сказала она, когда мы положили еду на тарелки, и я кивнул. – Не кивай, открой рот, – сказала она, и я прокашлялся и заставил себя ответить.

– Да, – сказал я.

Она повернулась к Эдварду.

– А что ты будешь делать на Рождество? – спросила она, как будто виделась с Эдвардом каждый месяц, как будто знала, как он обычно проводит Рождество, и поймет, обычны или необычны его планы в этом году.

– Ничего, – ответил он и, чуть помолчав, добавил: – Я вижу, у вас елка.

Он сказал это без особого выражения, но моя мать уже относилась к нему с подозрением и поэтому была начеку. Она выпрямилась и сказала “Да”, тоже без выражения.

– Не очень-то по-гавайски, да? – сказал он.

Мы все посмотрели на елку, стоявшую в углу веранды. У нас была елка, потому что у нас всегда была елка. Каждый год с материка доставляли сколько-то елок— не очень много, – и их можно было купить за дикие деньги. В дереве не было ничего особенного, кроме сладковатого, туалетного запаха, который я много лет связывал со всем материком. На материке был асфальт, снег, шоссе и запах елок, как и положено стране, застывшей в вечном объятии зимы. Мы почти никак ее не украшали – собственно, этим в основном занималась Джейн, – но в том году она казалась интереснее обычного, потому что теперь у нас был ты, и ты уже мог дергать елку за лапы и смеяться, когда тебя за это отчитывали.

– Дело не в том, по-гавайски это или не по-гавайски, – сказала моя мать, – это традиция.

– Да, но чья традиция? – спросил Эдвард.

– Всех, – ответила она.

– Ну не моя, – сказал Эдвард.

– Это вряд ли, – сказала моя мать – и потом обратилась ко мне: – Вика, передай мне, пожалуйста, рис.

– Нет, не моя, – повторил Эдвард.

Она не ответила. Только много лет спустя я смог оценить хладнокровие, которое моя мать проявила в тот вечер. В тоне Эдварда не было ничего вызывающего, но она уже все поняла – задолго до меня; вокруг меня, когда я рос, не было никого, кто ставил бы под сомнение, кто я такой и чего заслуживаю, – в отличие от нее. Ее право на имя и род постоянно подвергалось сомнению. Она понимала, когда ее пытаются провоцировать.

Он прервал ее молчание:

– Это христианская традиция. Не наша.

Она позволила себе слегка улыбнуться, подняв глаза от тарелки.

– То есть гавайцев-христиан, значит, быть не может?

Он пожал плечами:

– Среди настоящих гавайцев – нет.

Ее улыбка стала еще шире и напряженнее.

– Понятно, – сказала она. – Мой дед бы очень удивился. Он вообще-то был христианином и служил при королевском дворе.

Он снова пожал плечами.

– Я не говорю, что гавайцев-христиан не существует, – сказал он. – Просто эти понятия друг другу противоречат. – (Позже он повторил это мне, добавив пример из области, не относящейся к его собственному опыту: “Вот люди вечно говорят о негритянском христианском опыте. Но разве негры не знают, что тем самым они оправдывают методы своих угнетателей? Их подталкивали к христианству, чтобы они думали: за гробом их ждет лучшая жизнь, и это после многих лет поругания. Христианство оказывалось способом контролировать их сознание, им же и остается. Все это морализаторство, разговоры о грехе – они это скушали и теперь заперты в идеологической тюрьме”.) Она ничего не ответила, и он продолжал: – Это же христиане отняли у нас наши пляски, наш язык, нашу религию, нашу землю – даже нашу королеву. Вам ли не знать. – Тут она посмотрела на него изумленно, как и я, – никто еще не обращался к моей матери с такими заявлениями, – а он не опустил взгляд. – Так что странно, чтобы настоящий гаваец разделял мировоззрение, адепты которого отняли у него все.

(Настоящий гаваец, истинный гаваец – я впервые слышал в его устах эти слова, и скоро они мне невероятно надоели: и потому, что в них слышалось обвинение, и потому, что я их не понимал. Я знал только, что настоящий гаваец не похож на меня – настоящий гаваец злее, беднее, решительнее. Он говорит на родном языке – бегло; он танцует – могуче; он поет – проникновенно. Он не только не американец – он разозлится, если его так назвать. Единственное, что объединяло меня и настоящего гавайца, – это цвет кожи и кровь, хотя позже даже моя семья окажется минусом, подтверждением моей соглашательской позиции. Даже мое имя будет сочтено недостаточно гавайским, хотя это имя гавайского короля: