Но что он стал совсем другим человеком, я понял только в конце того года. “Мы идем на одну встречу, – сказал он однажды вечером, подобрав меня у подножия холма, – с моими друзьями”. Больше он ничего не сказал, а я, как обычно, не спрашивал. Но я видел, что он радуется и даже нервничает, – пока мы ехали, он отбивал дерганый ритм одним пальцем по рулю.

Мы заехали глубоко в Ну’уану по узкой частной дорожке, заросшей деревьями и освещенной так скудно, что, несмотря на фары, мне приходилось высовываться из окна и светить фонариком. Мы проехали мимо нескольких ворот, у четвертых Эдвард остановился и вышел из машины; у столба на длинной проволоке висел ключ, он отпер ворота, мы въехали и снова остановились, чтобы закрыть ворота за собой. Впереди была длинная грунтовка, и пока мы по ней тряслись, я видел и чувствовал по запаху, что вдоль нее растут заросли белого имбиря и цветы призрачно проступают сквозь сумерки.

Дорожка упиралась в большой белый деревянный дом, который когда-то был величественным и ухоженным, как наш, только перед ним было припарковано не меньше двадцати машин, и даже снаружи было слышно, что внутри люди разговаривают, их голоса эхом разносились по тихой долине.

– Пошли, – сказал Эдвард.

Внутри было человек пятьдесят, и после минутного замешательства я смог рассмотреть их внимательнее. Большинство из них были нашего возраста, все – местные, некоторые, очевидно, хиппи, и многие сгрудились вокруг очень высокого чернокожего парня, который стоял ко мне спиной, поэтому кроме его афро-прически, огромной, густой, блестящей, я ничего не видел. Когда он двигался, верх его шевелюры задевал подвеску, свисающую с лампы, и от этого лампа слегка колыхалась, и свет тоже плясал по комнате.

– Пошли, – повторил Эдвард, и на этот раз я почувствовал возбуждение в его голосе.

Толпа начала двигаться как единый организм, и из вестибюля мы все переместились в большое открытое пространство. Там, как и в вестибюле, никакой мебели не было, некоторые доски в полу растрескались от влаги. В этой комнате, кроме голосов, слышался какой-то шум, как будто над нами пролетал самолет, но потом я посмотрел в окно и понял, что звук исходит от водопада в дальнем конце участка.

Мы все расселись на полу, наступила напряженная тишина, которая как бы все удлинялась и углублялась. “Что вообще происходит?” – спросил какой-то парень, и на него зашикали; кто-то еще хихикнул. Тишина продолжалась, и постепенно движение и шепот полностью утихли, и не меньше минуты мы сидели, объединенные молчанием и неподвижностью.

И вот тогда высокий чернокожий мужчина поднялся со своего места среди толпы и прошел вперед. Сочетание его роста и нашего положения на полу – мы все смотрели на него – делало его гигантским, не столько человеком, сколько строением. Он не был такой уж черный – светлее меня, – и красивым назвать его было трудно: кожа блестела, борода росла клоками, на левой щеке высыпалась горсть прыщей, из-за которых он больше походил на ребенка, чем, я подозреваю, ему хотелось. Но в нем было что-то неотразимое; широкая щербатая улыбка, которую он мог сделать и дурашливой, и яростной; длинные, гибкие руки и ноги, которые сгибались как угодно, когда он двигался, так что тебе приходилось не только слушать его, но и смотреть на него. Но особенно манящим был его голос – и что он говорил, и как, мягко, тихо, обволакивающе: любому бы хотелось, чтобы такой голос говорил, что он тебя любит, и за что, и как.

Он улыбнулся и заговорил.

– Братья и сестры, – сказал он, – алоха. – Толпа зааплодировала, улыбка его расширилась, приобретая сонную обольстительность. – Алоха и махало за то, что позвали меня в ваши прекрасные края.

Мне кажется особенно справедливым, что мы собрались сегодня именно здесь; знаете ли вы, как называется – так мне сказали – этот дом? Да-да, у него есть имя, как у каждого роскошного особняка во всем мире, надо думать, – он называется Хале-Кеалоха, Дом Алоха – Дом Любви, Дом Возлюбленных.

Мне это особенно близко, потому что и я назван в честь дома – Бетесда. Кто помнит Библию, Новый Завет? Ага, вижу руку в задних рядах, и еще одну. Сестра в заднем ряду, скажи, что это значит. Правильно – купальня Вифезда, что значит “дом милосердия”, где Христос исцелил калеку. Ну вот, я – Дом Милосердия в Доме Любви.

Меня пригласил сюда – не именно сюда сегодня, а на ваши острова, в ваш дом – мой добрый друг, брат, сидящий вон там справа, брат Луи. Спасибо, брат Луи.

Мне стыдно признаться, но когда меня позвали сюда приехать, я думал, что все знаю про эти места. Я думал – ну ананасы. Я думал – радуги. Я думал – танцовщицы, которые двигают бедрами туда-сюда, и все это мило и приятно. Да-да, я понимаю! Но так я думал. Но за несколько дней, даже еще не уехав из Калифорнии, я понял, что ошибаюсь.

Мне стыдно сказать, но я и ехать-то сюда не хотел поначалу. То, что у вас тут есть, думал я, – это не настоящая жизнь. Это не часть мира. Я живу возле Окленда – вот там настоящая жизнь. Вы видите, что там происходит, с чем нам приходится бороться – с угнетением чернокожих людей, угнетением, которое существует со времен основания Америки и которое не прекратится, пока не выгорит дотла, а мы начнем новую жизнь. Потому что нельзя исправить то, чем является Америка, – нельзя немножко подправить что-то там и сям и сказать, что справедливость восстановлена. Нет, братья и сестры, справедливость восстанавливается не так. Моя мать работала помощницей медсестры в так называемой Хьюстонской негритянской больнице и рассказывала мне про мужчин и женщин, которые поступали с инфарктом, пытались вдохнуть, их ногти синели из-за нехватки кислорода. Старшие сестры велели матери массировать пациентам руки, чтобы кровь не застаивалась в конечностях, и тогда их ногти снова розовели, руки теплели под ее прикосновениями. Но в один прекрасный день она поняла, что это ничего не решает – их руки выглядели лучше, может быть, даже лучше функционировали, но их сердца так и оставались больными. Ничто на самом деле не менялось.

И точно так же ничто не менялось и здесь. Америка – страна с греховным сердцем. Вы понимаете, о чем я. Одних людей согнали с их земли; других людей украли из их земли. Мы сменили вас – но ведь мы вовсе не хотели сменять вас,