меня был другой, более важный секрет, а именно место, где я могу чувствовать себя неуязвимым, место, где я в кои-то веки чувствовал себя спокойно, где мне не приходилось стыдиться или извиняться за то, кто я такой. В детстве я никогда, ни разу не бунтовал – а она все равно была разочарована, потому что мне не удавалось стать таким сыном, какой ей был нужен. Но это получалось не нарочно – и если честно, этот конфликт с ней доставлял мне известную радость, – я сопротивлялся, я приводил ее в отчаяние, я приглашал Эдварда к нам домой, к себе домой, предлагал сесть к нашему столу, и моя мать становилась заложницей.

Мы с Эдвардом стали ездить туда каждые выходные, и хотя в первую поездку я был подавлен и думал только о словах дяди Уильяма (бесполезный клочок земли), Эдвард был так счастлив, что я тоже позволил себе быть счастливым. “Здесь будет моя контора, – сказал он, расхаживая вокруг акации. – Мы сохраним дерево и устроим двор вокруг. А вот здесь мы построим школу, где детей будут учить только по-гавайски. А вот здесь, возле этой саманеи, будет твой дворец, видишь? Мы поставим его фасадом к воде, чтобы ты, проснувшись, мог видеть, как солнце поднимается из моря”. В следующие выходные мы остались там на ночь, поставили палатку на пляже, и после заката Эдвард собрал десяток выброшенных на берег крошечных светлячковых кальмаров, нацепил их на ветки охии и поджарил. Наутро я проснулся рано, раньше Эдварда, и посмотрел на горы. В свете зари земля, которая обычно казалась совершенно иссушенной, выглядела изумрудной, нежной и уязвимой.

Теперь-то я понимаю, что Липо-вао-нахеле значило для нас разное – разное, но при этом одно и то же. Для нас обоих это была фантазия о пользе, о нашей собственной пользе. Эдвард унаследовал от матери немного денег – достаточно, чтобы снимать в Нижней долине, примерно в пяти минутах ходьбы от меня, крохотный коттедж, принадлежавший корейской семье; он время от времени работал маляром в строительной бригаде. У меня и того не было – когда ты уходил в школу, мне ничего не оставалось, кроме как ждать твоего возвращения. Иногда я помогал матери с какими-то простыми делами, вроде распихивания приглашений на ежегодный благотворительный вечер Дочерей по конвертам, но чаще просто ждал. Я читал журналы или книги, долго гулял, спал. В те дни я с надеждой ждал своих приступов, потому что они доказывали, что мое бездействие – это не лень, не рассеянность, а неизбежность. “Ты не перегружен?” – спрашивал мой врач, лечивший меня с детства, и я всегда отвечал, что нет. “Это хорошо, – торжественно провозглашал он, – тебе нельзя перетруждаться, Вика”, – и я обещал, что не буду.

Мы были несущественными во всех отношениях. Я – для тебя и для моей матери, мы оба – для Гавай’ев. В этом была ирония ситуации: гавайская идея нам больше была нужна, чем мы ей. Никто не призывал нас взять дело в свои руки, никто не просил нашей помощи. Мы актерствовали, и поскольку наше притворство ни на кого не влияло – пока, конечно, не стало влиять, – мы могли делать что захотим. В чем только мы друг друга не убеждали! Что я стану королем, что он будет моим главным советником, что в Липо-вао-нахеле мы построим тот рай, о котором якобы мечтал мой дед, – хотя он-то уж точно не мечтал, чтобы его представителем оказался кто-то вроде меня. А на самом деле мы ничего не делали – даже не пытались насадить лес по его заветам.

Разница между нами, однако, заключалась в том, что Эдвард в это верил. Веры ему было не занимать, больше ведь у него ничего не было. Липо-вао-нахеле было для него убежищем и времяпровождением, как и для меня, – но и чем-то большим тоже. Глядя в прошлое, я понимаю, что Эдварду нужно было чувствовать себя гавайцем, по крайней мере в соответствии с той картиной мира, которую он сам себе создал. Ему нужно было ощущать себя частью большой, великой традиции. Мать его умерла, отца он никогда не знал, друзей у него было мало, родственников не было вовсе. Гавайцем он хотел быть не столько по политическим, сколько, пожалуй, по личным причинам. Но и тут ему не удавалось убедить других – его выставили из Кейки-ку-Али’и, ему были не рады (так он выразился) на занятиях гавайским языком, которые он пытался посещать, его выгнали из халау, потому что работа маляра заставляла его пропускать слишком много занятий. Речь шла о том, что причиталось ему по праву рождения, но даже этого никто не хотел признавать.

А в Липо-вао-нахеле никто не мог сказать ему “нет”, никто не мог утверждать, что он неправильный гаваец. Там был только я и иногда ты, а мы верили всему, что он говорил. Я был королем, но он был вождем, и на протяжении лет эти тридцать акров в его сознании превратились из метафоры во что-то другое. Это все-таки было его королевство, мы были его подданными, и ни одна живая душа больше не имела права ни в чем ему отказать.

Первым шагом была смена наших имен.

Это произошло в 1978-м, за год до нашего отъезда. Свое имя он уже поменял в предыдущем году. Сначала его звали Экевака – это гавайская версия Эдварда, странное и неуклюжее для произнесения имя. Я испытал облегчение, когда он сказал, что его снова зовут по-другому – Пайэа; это было его собственное второе имя. “Настоящее гавайское имя”, – с гордостью сказал он, как будто сам его придумал, а не просто вспомнил, что оно вообще-то всегда у него было. Пайэа – краб, личное имя Камеамеа Великого. А теперь и Эдварда тоже.

Мне следовало бы ожидать, что он захочет и нам сменить имена, но почему-то, как часто бывало, мне просто в голову не пришло, что он потребует чего-то столь серьезного. “Гавайская версия обычного имени – это обычное имя, просто нагуталиненное”, – сказал он. Было понятно, что термин “нагуталиненный” он выучил недавно, потому что от неуверенности его голос слегка сорвался.

– Но так звали короля, – сказал я, хотя редко ему перечил; я не столько спорил, сколько недоумевал. Что, король тоже не настоящий гаваец?

– Действительно, – признал он и на мгновение растерялся. Потом его лицо прояснилось. – Но в Липо-вао-нахеле мы начинаем с нуля. Твой род дает тебе право на трон, но мы начнем новую династию.