тебя с недоумением. “Эдвард, – сказал он, – меня Эдвард зовут”. Но чаще всего он не реагировал ни на что, а продолжал говорить, пока почти не срывал голос, и тогда он вставал и выходил на пляж и смотрел на море. Мы оба оказались обмануты – мы пришли туда, чтобы оживить эту землю, но в результате она сама отняла у нас жизнь.

Мы пошли на кухню, и ты стал готовить нам обед. Я сидел и смотрел, как ты двигаешься, откладываешь побеги, чтобы я съел их, когда ты уедешь, вынимаешь из холодильника свиной фарш. Зрение у меня портилось уже тогда, но я все-таки еще мог сидеть и смотреть на тебя, восхищаться твоей красотой, твоим совершенством.

Джейн учила тебя готовить – разные простые блюда вроде лапши и обжаренного риса, – и, приезжая к нам, ты брал на себя поварские обязанности. Недавно ты научился печь и на этот раз привез с собой яйца и муку, молоко и сливки. Ты сказал, что наутро сделаешь мне банановый хлеб. В предыдущие два приезда ты был мрачен и огрызался, но в то утро приехал в веселом и радостном настроении и посвистывал, разгружая привезенное. Я смотрел на тебя, и любовь вместе с тоской переполняли меня так, что я едва мог говорить, и тут я внезапно понял, почему ты так счастлив, – ты был влюблен.

– Па, поставишь молоко и сливки в холодильник? – спросил ты. – У меня еще кое-что есть, сейчас принесу. – Когда ты был ребенком, дядя Уильям никогда не посылал с тобой домашние запасы, но теперь это иногда происходило, и я смотрел, как ты тащишь рулоны туалетной бумаги, сумки с продуктами, иногда даже вязанки поленьев, а твоя бабушка сидит за рулем и смотрит через окно машины в сторону океана.

Ты вышел, и я, сидя на стуле (на единственном нашем стуле), уставившись в кухонную стену, стал думать, в кого ты влюблен и любит ли она тебя. Я сидел там и размышлял, пока ты снова не позвал меня – тебе к тому времени приходилось подзывать нас, как псов, мы оба послушно реагировали на свои имена и подползали к тебе, – и мы отправились выкорчевывать побеги бамбука.

Я думал об этом в то утро, о твоей мечтательной, обращенной вглубь себя улыбке, о том, как ты что-то бормочешь, заглядывая в холодильник в поисках перца и цукини для своей поджарки, и тут услышал, как ты выругался.

– Да елки, па! – сказал ты, и я перевел взгляд на бутылку сливок, которую забыл убрать, когда ты мне велел. – Ты не поставил сливки в холодильник, па! И молоко тоже! Все скисло!

Ты со злостью вылил сливки в раковину и повернулся ко мне. Я видел твои зубы, твои яркие черные глаза.

– Ты вообще ничего не можешь сделать нормально? Я тебя попросил всего лишь убрать сливки и молоко – ты даже на это не способен? – Ты подошел ко мне, схватил за плечи и стал трясти. – Что с тобой такое?! – воскликнул ты. – Что не так? Ты ничего не можешь сделать?

С годами я усвоил, что, когда тебя трясут, лучше всего не сопротивляться, а расслабиться, и так и сделал – шея упала, голова вяло скатилась набок, руки повисли плетьми, и в конце концов ты перестал меня трясти и толкнул так сильно, что я упал со стула на пол и увидел, как твои ступни убегают и как хлопает передняя сетчатая дверь.

Когда ты вернулся, уже стемнело. Я так и лежал там, где упал. Свинина, оставшаяся лежать возле раковины, тоже испортилась, и в свете лампы я видел, как вокруг нее кружатся мелкие мошки.

Ты присел рядом со мной, и я прижался к твоей теплой коже.

– Па, – сказал ты, и я попытался сесть. – Подожди, дай я помогу, – сказал ты и обнял меня за спину, чтобы помочь мне сесть. Ты принес мне стакан воды. – Сейчас сделаю чего-нибудь поесть, – сказал ты, и я услышал, как ты бросаешь свинину в мусорное ведро и начинаешь кромсать овощи.

Ты поджарил нам обоим овощей с рисом, и мы ели их прямо там, сидя на кухонном полу.

– Па, прости, – сказал ты в какой-то момент, и я кивнул – рот у меня был набит, так что ответить не получилось. – Ты иногда меня просто бесишь, – продолжил ты, и я снова кивнул. – Па, посмотреть на меня можешь? – спросил ты, и я поднял голову, попытался найти твои глаза, и ты взял мою голову в ладони и приблизил к ней свое лицо. – Вот я, – прошептал ты, – видишь меня теперь? – И я снова кивнул.

– Не кивай, скажи, – велел ты, но твой голос был мягок.

– Да, – ответил я, – да, я тебя вижу.

Той ночью я спал в доме, в твоей комнате, в твоей постели: Эдварда рядом не было, некому было мне запрещать, а ты собирался на ночную рыбалку. “А как же когда ты вернешься?” – спросил я, и ты сказал, что просто заберешься в постель рядом со мной, и мы будем спать рядом, как когда-то в палатке. “Давай, – сказал ты, – ложись”, – и хотя надо было тебе возразить, я послушался. Но ты так и не пришел ко мне, не лег рядом и на следующий день вел себя спокойно и сдержанно, и вся радость прошлого утра испарилась.

Это были те выходные, когда я видел тебя в последний раз. Две недели спустя, когда я сидел на тенте и ждал тебя, подъехал дядя Уильям, и когда он вышел из машины, оказалось, что в руках у него ничего нет. Он объяснил, что в эти выходные ты приехать не сможешь, что у тебя какие-то школьные дела, которые ты не можешь пропустить.

– Ага, – сказал я. – А в следующие выходные он приедет?

И дядя Уильям медленно кивнул.

– Ну наверное, – сказал он.

Но ты не приехал, и дядя Уильям тоже не приехал, чтобы меня предупредить, – он снова появился только в следующем месяце, на этот раз с едой и другими покупками, и сообщил, что ты больше не будешь приезжать в Липо-вао-нахеле, никогда.

– Постарайся посмотреть на это с его точки зрения, Вика, – сказал он почти умоляюще. – Кавика растет, сынок, он хочет проводить время с друзьями, с одноклассниками. Это не то место, где юноше легко жить.

Он как будто ждал, что я стану спорить, но я не спорил, потому что все это было правдой. И я понимал,