ночью мне не удалось вообразить спасательную капсулу. Мне нужно было что-то обхватить руками, что-то теплое и плотное, наполненное собственным дыханием, но придумать, что бы это могло быть, у меня так и не получилось. Попытки представить, что бы сказал дедушка, будь он со мной, тоже ни к чему не привели. Оставалось только складывать числа, шепча в подушку, чтобы наконец успокоиться и заснуть.

Следующее утро после обыска началось для меня позже обычного, хотя опоздать на работу мне не грозило, потому что я всегда просыпаюсь рано и успеваю проводить мужа – правда, на этот раз он уже ушел.

Муж выходит из дома раньше меня, потому что он работает на объекте с более высокой степенью секретности, сотрудников которого впускают на территорию только после того, как обыщут и проведут через сканеры. Каждый день перед уходом муж готовит нам обоим завтрак, так что моя порция в керамической миске ждала меня в духовке: овсянка с последними оставшимися у нас миндальными орехами, которые он поджарил на сковородке, измельчил и насыпал сверху. Если смотреть из окна гостиной, закрытого решетчатыми металлическими ставнями, справа видны остатки деревянного балкона одной из квартир в соседнем здании. Мне нравилось разглядывать этот балкон и наблюдать, как травы и помидоры в горшках становятся выше, гуще и зеленее, а когда выращивать еду у себя дома стало противозаконно, жители этой квартиры украсили балкон искусственными растениями из пластмассы и бумаги, выкрашенными в зеленый цвет; это напоминало мне о дедушке и о том, как он, даже когда дела стали идти хуже, где-то доставал бумагу, вырезал из нее разные фигурки – цветы, снежинки, животных, которых видел в детстве, – и прилеплял их на окно с помощью каши. Люди, жившие в той квартире, в конце концов завесили балкон где-то раздобытым куском синего брезента, и за завтраком мне часто случалось стоять у окна, смотреть на этот брезент и представлять искусственные растения – это успокаивало.

Но потом явилась полиция, наших соседей обвинили в укрывательстве врага, и балкон разгромили той же ночью, когда их увели. Это случилось пять месяцев назад. Я до сих пор так и не знаю, кто они были.

Перед уходом муж начал складывать вещи обратно в шкаф, но мне не хватило времени закончить уборку: в 8:30 отправлялся мой шаттл, и пора было ехать на работу. Наша остановка в трех кварталах от дома, на углу Шестой авеню и Девятой улицы. Из Восьмой зоны каждое утро с перерывом в полчаса, начиная с 6:00, уходит восемь шаттлов. Они делают четыре остановки в Восьмой зоне, три в Девятой, а потом еще по одной в Десятой, где работает мой муж, в Пятнадцатой, где работаю я, и в Шестнадцатой. А каждый вечер с 16:00 до 20:00 все то же самое повторяется в обратном порядке: шаттлы проезжают Шестнадцатую зону, Пятнадцатую, Десятую, возвращаются в Девятую и Восьмую и сворачивают на восток, в Семнадцатую.

Во время первых поездок мне нравилось рассматривать других пассажиров и гадать, чем они занимаются и на какой остановке выйдут. Высокий мужчина, худой и длинноногий, как мой муж, – должно быть, ихтиолог и работает на Пруду в Десятой зоне; женщина с неприятным лицом и маленькими темными глазками, похожими на семечки, наверняка эпидемиолог и работает в Пятнадцатой зоне. Понятно было, что все они научные сотрудники или лаборанты, но узнать подробности мне бы никогда не удалось.

Смотреть по дороге на работу было особенно не на что – все время одно и то же, – но меня все равно тянуло сесть у окна. В детстве у нас был кот, который любил ездить в машине: он устраивался у меня между коленей, клал передние лапы на окно и смотрел на улицу, и я вместе с ним, а дедушка, который иногда садился рядом с водителем, если мне хотелось, чтобы сзади было побольше свободного места, оборачивался и смеялся. “Мои котята смотрят, как мир проплывает мимо, – говорил он. – Что вы там видите, котята?” И мой ответ всегда был: машину, человека, дерево, и тогда дедушка спрашивал: “А куда, по-твоему, эта машина едет? Что, по-твоему, этот человек ел сегодня на завтрак? Какими на вкус, по-твоему, были бы цветы с этого дерева, если их попробовать?” – потому что он всегда помогал мне придумывать истории – учителя говорили, что я плохо с этим справляюсь. Иногда во время поездок на работу мне случалось мысленно рассказывать дедушке, что я вижу: здание из коричневого кирпича, окно на четвертом этаже, крест-накрест заклеенное черной лентой, и детское лицо, на мгновение мелькнувшее в просвете между полосками; черный полицейский фургон с приоткрытой задней дверцей, откуда высунулась большая белая нога; двадцать детей в темно-синей форме, которые держатся за узелки на длинной серой веревке, выстроившись в очередь к пропускному пункту на Двадцать третьей улице: им нужно попасть в Девятую зону, где располагаются элитные школы. А потом ко мне возвращались мысли о дедушке, и жаль было, что мне почти нечего ему рассказать, но правда в том, что в Восьмой зоне мало что меняется, и это одна из причин, по которым нам повезло жить именно здесь. В других зонах есть на что посмотреть, а в Восьмой ничего не происходит, и это еще одна причина, по которой нам повезло.

Однажды, примерно год назад, во время поездки на работу мне все-таки довелось увидеть нечто такое, чего в Восьмой зоне никогда на моей памяти не случалось. Шаттл, как обычно, ехал по Шестой авеню и пересекал Четырнадцатую улицу, когда кто-то вдруг выбежал на перекресток. С моего места в середине салона, по левую сторону, не было видно, откуда взялся этот человек, но он был без рубашки и в одних тонких белых штанах, какие носили люди в изоляционных центрах, прежде чем их направляли в центры перемещения. Человек что-то говорил, но окна шаттла пуленепробиваемые и звуконепроницаемые, и поэтому ничего не было слышно, хотя он явно кричал: он вытянул перед собой руки, и мускулы его шеи так напряглись и застыли, что на мгновение показалось, будто он высечен из камня. На груди у него виднелось около десятка следов от попыток скрыть симптомы болезни: люди часто прижигали сыпь, и после этого у них оставались темные шрамы вроде пиявок. Мне было непонятно, зачем они это делали, потому что каждый из нас знал, что означают высыпания, но и что означают шрамы, тоже каждый знал, и они просто меняли одно на другое. Это был белый молодой