представляю, что делает мой муж. Я думаю, что он занимается именно этим – выращивает растения, ухаживает за ними, заготавливает их, – но не знаю наверняка, и он точно так же не знает наверняка, чем занимаюсь я.

Ферма окружена каменной стеной высотой в двадцать футов, а по верхнему краю этой стены через каждый фут расположены сенсоры, так что даже если кому-то удастся туда забраться, его обнаружат и поймают практически мгновенно. Основная часть Фермы находится внутри огромного биокупола, но несколько футов с южной стороны остались незащищенными, и у самой стены в два ряда высажены акации, которые тянутся вдоль всей территории, от Западной Фарм-авеню до Пятой авеню. Деревья, конечно, растут по всему городу, но на них почти никогда нет листьев, потому что люди обрывают их, как только они распустятся, чтобы добавить в чай или суп. Хотя рвать листья, разумеется, запрещено законом, все равно все это делают. Но трогать листья на территории Фермы или рядом с ней никто не осмеливается, и всякий раз, когда шаттл поворачивает на восток и выезжает на Южную Фарм-авеню, они вырастают впереди ярко-зелеными облаками, и хотя я вижу их пять дней в неделю, каждый раз это оказывается неожиданным.

Сегодня утром, как всегда, за окном не было ничего интересного. Сделав остановку на Ферме, шаттл поехал дальше, повернул на север, на Мэдисон-авеню, потом направо, на Шестьдесят восьмую улицу, потом на юг, на Йорк-авеню, и остановился напротив Университета Рокфеллера на Шестьдесят пятой. Тут мне нужно было выходить, так же как и тем, кто работает в университете или в Исследовательском центре Слоуна – Кеттеринга, который находится в квартале к западу. Сотрудники УР выстроились в две очереди: в одной стояли научные сотрудники, в другой – лаборанты и технический персонал. Охранники должны снять отпечатки пальцев, осмотреть сумки и провести нас через сканеры, прежде чем впустить на кампус, а потом проделать все это еще раз перед входом в сами здания. На прошлой неделе мой руководитель сообщил, что из-за неприятного инцидента они собираются проводить еще и сканирование сетчатки. Никого эта новость не обрадовала, потому что у нас, в отличие от Фермы, нет навеса, под которым можно было бы спрятаться в дождь, и хотя сам кампус накрыт биокуполом, зона досмотра ничем не защищена, а это значит, что нам придется полчаса стоять на жаре. Мой руководитель сказал, что там установят систему охлаждения, если ждать придется слишком долго, но пока ничего так и не установили. Правда, уже начали корректировать рабочий график, чтобы мы приходили и уходили в разное время и не стояли в очереди все вместе.

– А что за инцидент? – спросил один из незнакомых мне сотрудников другой лаборатории, но руководитель не ответил, да никто и не ждал от него ответа.

Я работаю в Ларссон-центре, который создан в 30-е годы; его основное здание соединяется мостом с маленьким отдельным корпусом, расположенным на искусственном острове в Ист-Ривер. В Ларссон-центре девять лабораторий, и каждая специализируется на отдельном типе вируса гриппа. Одна лаборатория изучает варианты вируса 46 года, у которого есть большие эволюционные преимущества, другая – варианты вируса 56 года, который, как считает доктор Морган, вообще не относится к вирусам гриппа. Моя лаборатория – ее возглавляет доктор Уэсли – специализируется на прогностических моделях: это значит, что мы пытаемся предсказать появление очередного вируса, который может оказаться совершенно непохожим на два уже известных. Наша лаборатория – одна из самых больших во всем институте. Помимо доктора Уэсли, старшего исследователя и начальника лаборатории, здесь работают двадцать четыре постдока (один из них – доктор Морган), которые уже защитили диссертацию, а теперь пытаются совершить какое-нибудь важное открытие, чтобы когда-нибудь возглавить собственную лабораторию, девять аспирантов, которых у нас называют кандидатами, и десять техников, в число которых вхожу я.

Я работаю с мышами. У нас всегда есть наготове как минимум четыреста экземпляров – существенно больше, чем в двух других лабораториях. Иногда я слышу разговоры своих коллег из этих лабораторий: их начальники недовольны, что у доктора Уэсли столько денег, которые он тратит на исследования “методом тыка” – это, как объяснил мне дедушка, значит, что, по их мнению, у него нет ни фактов, ни гипотез и он просто пытается обнаружить что-нибудь, но сам даже не знает, что именно. Когда доктор Морган узнал от меня об этом, он нахмурился и сказал, что им не полагается говорить такое и что они в любом случае всего лишь лаборанты. Потом он спросил, как их зовут, и мне пришлось соврать, что это временные работники и я их не знаю, и он долго смотрел на меня и заставил пообещать, что я скажу ему, если услышу такие разговоры еще раз, но, несмотря на обещание, мне больше не хотелось ничего ему рассказывать.

Я отвечаю за мышиные эмбрионы. Поставщики привозят нам ящики с самками на первой неделе беременности. Научные сотрудники говорят мне, какие эмбрионы им нужны: обычно срок беременности должен достигать десяти дней, но иногда чуть больше. После этого я сворачиваю мышам шеи, извлекаю зародыши, помещаю их во флаконы или в чашки Петри – когда как, – сортирую по возрасту и убираю в холодильник. Моя задача – следить, чтобы мыши всегда были наготове, когда они понадобятся ученым.

Это занимает много времени, особенно если стараешься делать все аккуратно, но иногда оказывается, что мне нечем заняться. Тогда я прошу разрешения использовать один из двух положенных мне перерывов по двадцать минут каждый. Иногда я иду погулять. Все здания УР соединены подземными переходами, поэтому выходить на улицу не нужно. Во время эпидемии 56 года здесь построили несколько складских помещений и убежищ, но мне их увидеть так и не удалось. Все утверждают, что под переходами есть еще два этажа с операционными, лабораториями и холодильниками. Но дедушка всегда учил меня не верить тому, чего не можешь доказать. “Для ученого ничто не может быть правдой, пока он это не докажет”, – говорил он. И хотя я и не ученый, я вспоминаю об этом каждый раз, когда иду по переходам и мне вдруг становится страшно: в такие моменты я могу поклясться, что в здании похолодало, что где-то глубоко подо мной скребутся мыши и кто-то стонет и шепчет. В первый раз, когда такое произошло, у меня подкосились ноги, а потом, когда сознание вернулось, оказалось, что я лежу в углу коридора, возле двери, ведущей на лестницу, и громко зову дедушку. Я этого не помню, но доктор Морган