– Теперь вы у нас решаете, что можно и нельзя?! – хлопнула она кулаком по столу. – Честное слово, Эрефиэль, не будь вы сыном госпожи Имри и Белого Ястреба, я имела бы полное право отдать вас под стражу!

Нефилим сжал зубы, не давая себе ответить резкостью.

– К тому же, как ни прискорбно, бедной девочке уже не помочь. Сознание отделилось от тела. Не знаю, что она пережила, но такое… никому не вынести. – Мать Винри с усталым вздохом откинулась на спинку кресла. – Может, ей лучше остаться в нынешнем состоянии…

– Не лучше, – перебил Эрефиэль.

– Что, простите?

Он перевел дух, собираясь с мыслями.

– Никому, ни одной душе на свете не сравниться с Норой в силе воли. Она не сдастся.

– Вы ее видели? Я не сомневаюсь, что ее воинская слава полностью оправданна, но какое существование ждет Нору, даже если она придет в себя?

Это был удар под дых.

– Мать Винри! – ужаснулась я.

Эрефиэль тоже не стал отмалчиваться, но ему держать невозмутимое лицо было привычнее.

– При всем уважении, вы не знаете, о ком говорите. Нора всегда добивается своего, как бы трудно ни пришлось.

Впервые на моей памяти мать Винри рассмеялась. Даже как будто с задором.

– Опомнитесь! У нее нет рук! Нет ног! Как ей вообще себя обслужить?! Или предлагаете к той, у кого нет будущего, на всю жизнь приставить сестру? Нора даже заговорить не сможет! А если чудом выйдет из ступора… – Конец фразы развеяло в воздухе. Настоятельница убежденно, твердо замотала головой, но поджатые губы выдали тень сожаления. – Нет, прошу простить, но мы не в силах ей помочь.

Точку в ее словах поставила свинцовая тишина, лишь подчеркивая, что выхода нет.

– А если она побудет со мной? – предложила я. Мать Винри прищурилась, уже готовясь отказать в просьбе. – Я все равно прикована к церкви и не могу никуда поехать, а раз так, то буду исполнять долг с беспрекословным усердием. Тем более долг праведный.

– Мать Далила, знаю, у вас золотое сердце, но я не доверю вам безнадежную больную. Лучше помогайте тем, кому это необходимо.

– Норе и необходимо! – стояла я на своем. Мое непривычное упрямство явно ее смутило. – Я мать и должна протягивать страждущим руку помощи! Нельзя отказывать Норе, каким бы тяжелым ни было ее состояние.

Стиснув зубы, настоятельница с притворной улыбкой повернулась к Эрефиэлю.

– Каковы же ваши, генерал, соображения?

Тот перевел взгляд на меня и обратно на нее.

– Полагаю, я не ошибся, когда взял Далилу под свое покровительство.

Мать Винри недовольно хмыкнула, но все же сдалась.

– Что ж, ладно. О Норе позаботится мать Далила. Распоряжусь выделить вам один из наших домов для больных.

От этой новости у меня занялся дух.

– Но при одном условии! – вернула она меня с небес на землю. – Если через пять месяцев Нора не выйдет из оцепенения, я запрещу тратить на нее время.

Глава шестидесятая

Далила

Творение Вдохновенного проще всего испортить, раскрыв его замысел и то, благодаря чему оно воздействует на душу. Еще губительнее объяснять это многообещающим ученикам и видеть, как они начинают уродовать свои работы, порождая вторичную посредственность.

– «Опасности обучения». Джошуа Шух

Дом оказался двухэтажным, с комнатой внизу для ухаживающей сестры и наверху – для больного. Однако затаскивать Нору по лестнице оказалось неудобно, и я решила обустроиться на втором этаже, а ее оставить на первом.

Перебраться в собственное жилище из скучных мраморных стен было отрадно. Мне нравилось уединение, но кое-чего здесь ужасно не хватало: доступа к ванной. Однако я делала доброе дело, и светлая радость от этого перевешивала все трудности.

Уже на третий день я взяла на себя смелость подстричь Нору и прядь за прядью срезала ее помятую копну до плеч, избавляя от частички новой личности. Короткая стрижка больше шла ее привычному образу суровой воительницы – ну или хотя бы той тени, что от него осталась.

Днем мне приходилось готовить, убирать и время от времени переворачивать Нору, чтобы кровообращение не нарушилось и не возникло пролежней. За последнее я особенно переживала, поскольку из-за ступора было никак не узнать, что причиняет ей неудобство.

И все же временами у нее случались прояснения. Подчас я успевала заметить, как по дряблой щеке катится одинокая слеза. А бывало и так, что Нора, будто с недосягаемого расстояния, бессознательно следила за мной глазами.

Когда я усаживала ее как можно ровнее и по маленькой ложечке кормила пустым бульоном, тело откликалось, то сглатывая, то едва заметно пытаясь приоткрыть рот – не больше, чем нужно, чтобы просунуть ложку или дать попить. Капающую с подбородка слюну я вытирала заткнутым ей за шиворот полотенцем.

Оставаясь наедине, я ценила возможность удалиться в свою комнату и, подставив ведро, вновь пролить дурман скорби вместе с кровью. Одной из таких ночей я уставилась на свое голое отражение с беспредельным чувством мерзости.

У меня тело сладострастной блудницы, лицо непроницаемо, кожа повествует о ненависти к себе. Мой храм – храм стыда, рубцы – сколы на его фундаменте. Признаки благочестия и вместе с тем – презрения.

Я больше всего мечтала, чтобы мне зачлась забота о Норе; чтобы стало видно, как я самоотверженна и как раскаиваюсь за столь давнюю гибель Перри.

Именно поэтому я безропотно ее носила, опускала в теплую ванну и скребла кожу. Поэтому охотно меняла подгузник, когда ослабевший кишечник себя опорожнял.

Спустя месяц я впервые по-настоящему задумалась, суждено ли Норе к нам вернуться. Я с ней говорила, не зная, слышит ли.

В таких хлопотах и прошли четыре месяца – и все это время меня неотступно преследовало безмолвное тиканье часов, не давая угаснуть дремлющему, ждущему своей минуты страху.

Я посвящала Нору в самые свои глубокие тайны, не задумываясь, что будет, если она очнется.

Недвижимая, увечная, она лишь апатично таращилась на меня с подголовника и глотала с ложки бурую жижу, которая питала ее тело.

Чаще всего я сетовала о том, как скучаю по Ясмин. Со дня, когда меня здесь поселили, видеться с подругой удавалось редко, но при возможности она заглядывала и помогала.

Я поделилась с Норой тем, как ублажала себя на глазах у случайного зрителя. Не знаю, что и думать о матери Кандис, но в нашем ордене, как я слышала, она уже поднялась выше меня.

На что эти исповеди открыли мне глаза, так это на полное нежелание видеться