проверки себя. Некогда, некогда! Он, запыхавшись, бросал слова на ходу, через плечо, и спешил, спешил куда-то. Он был весь поглощен внешним миром, все больше входил в свою роль общественного деятеля, его тешили только яркий свет, шум, приветственные клики и толпа вокруг.

В трибунале он удвоил рвение. Когда Баррас заседал тут в роли вершителя судеб, то даже в самых бесспорных случаях уже нечего было надеяться на освобождение от призыва. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, он делал вид, что беспристрастно выслушивает бессвязные доводы и взволнованные протесты. На самом же деле он ни во что не вдумывался, его решение бывало принято заранее: никому никакого освобождения.

С течением времени, когда его усердие начало слабеть, он стал ускорять процедуру суда и, пропуская дела одно за другим, гордился тем, что их так много рассмотрено на заседании. После такого удачного дня он возвращался вечером домой с чувством удовлетворения и сознанием, что заслужил одобрение своих сограждан.

А в этот вечер, когда он шел с рудника домой по Каупен-стрит, лицо его еще больше обычного сияло самодовольством. Это чувство было вызвано принятым сегодня решением о прокладке новой дороги в «Нептуне». Много месяцев его удручало то, что доступ в «Парадиз» прегражден обвалом, но он не мог решиться на большие затраты, которых требовало проведение нового штрека через подмытую водой твердую породу. Наконец теперь, представив куда следует свои веские соображения, он получил разрешение отнести расходы по прокладке дороги в «Парадиз» за счет будущих поставок государству угля из «Парадиза». Новая дорога была оплачена еще до ее прокладки. Ничто не могло помешать увлекательному процессу накопления «прибылей военного времени». Цена на тонну угля поднялась еще на десять шиллингов, и Баррас быстро богател. В глубине души он упивался сознанием своего богатства, это сознание поддерживало его, как наркотик.

Он не был скуп, он просто знал цену деньгам. Он любил тратить их, – его, как ребенка, тешила мысль, что истратить пять фунтов для него, все равно что истратить пять пенсов. И то возбуждение, в котором он теперь постоянно находился, вызывало потребность в мелких тратах, чтобы жизнь, открывшая ему столько возможностей, не прошла буднично, без всяких событий. У него появилась страсть приобретать. В «Холме» уже произошли разительные перемены: новая мебель, ковры, новый граммофон, автомобиль, роскошные новые кресла, специальный аппарат для смягчения питьевой воды, электрическая пианола, заменившая старый американский орган. Знаменательно, что картин он больше не покупал. Это он делал только в те времена, когда тратил деньги осмотрительнее. Правда, его и сейчас еще тешило сознание, что он владеет «сокровищами искусства», и он частенько повторял с довольным видом: «Мои картины – целое состояние», но в годы войны он своей коллекции не умножал. Теперь его привлекало больше все вычурное, вкусы его стали примитивнее и неустойчивее. Он покупал под влиянием прихоти; у него появилась настоящая страсть к выгодным покупкам «по случаю». Он стал постоянным посетителем тайнкаслского Пассажа, где было множество лавок антикваров и старьевщиков, и из этих экспедиций всегда возвращался домой с триумфом, привозя какую-нибудь покупку.

Подарки, которые он делал Гетти, были в таком же роде. Это были не прежние простые знаки отцовской привязанности, не конфеты, духи или перевязанная лентами коробка носовых платков, а подношения совсем иного сорта.

Думая о Гетти, Баррас самодовольно усмехался. Почти незаметно он привык смотреть на Гетти как на нормальное развлечение после тяжких трудов. Гетти ему всегда нравилась. Еще в те далекие времена, когда она, двенадцатилетняя девочка, садилась к нему на колени и просила «прозрачную тянучку» – так она называла пастилки, которые он всегда носил в жилетном кармане, – он испытывал к ней странное влечение. Он вдыхал исходивший от нее запах мыла и свежей, хорошо вымытой кожи и думал о том, что из Гетти выйдет славная жена для Артура. Но теперь, после позорного поведения Артура, все изменилось. Перемена произошла в то воскресенье, в столовой «Холма», когда Гетти, зарыдав, позволила Баррасу утешать себя. С этой минуты Баррас принялся «искупать» прегрешения Артура. Предлогом служило сострадание к Гетти: нужно было загладить обиду, утешить Гетти, а когда произошла окончательная катастрофа – заключение Артура в тюрьму, – отвлечь ее мысли. Все это отвечало настроению Барраса и увлекало его тем сильнее, чем больше возрастало это новое, постоянно подхлестывавшее его возбуждение. Он стал заметно франтить, переменил портного, носил шелковые галстуки и носки; у него вошло в обыкновение заезжать к Стэрроксу на Грэйнджер-стрит – делать себе массаж лица и электризацию головы для укрепления волос.

Мало-помалу он стал приглашать Гетти в театры и рестораны уже с некоторой нарочитой мужской галантностью. Сегодня вечером он хотел повезти ее в Королевский театр смотреть новое обозрение «Зигзаг».

От предвкушения этого у Барраса сердце прыгало, когда он шел по дорожке к дому и входил в переднюю. Он поднялся наверх, принял ванну, вытянувшись во весь рост в горячей воде, от которой шел пар, затем тщательно оделся и сошел вниз, чтобы выбрать себе цветок в петлицу.

В оранжерее он встретил тетушку Кэрри, которая только что кончила растирать Гарриэт спину и шла в огород нарезать спаржи. С тех пор как началась война, огород стал предметом особых забот тетушки Кэрри. Она распространила свою деятельность также на разведение кур и уток, так что, когда были введены для всех «постные» дни и нормировка продуктов, когда множество людей часами простаивало в очередях за несколькими фунтами картошки, или кусочком мяса, или четвертью фунта маргарина, стол «дорогого Ричарда» всегда изобиловал превосходной пищей.

При входе Ричарда тетушка Кэрри подняла глаза и шепнула:

– У вас сегодня был трудный день, Ричард.

Он посмотрел на нее милостивее обычного:

– Я решил провести новую дорогу в «Парадиз», Кэролайн.

– О Ричард! – Его милостивая откровенность привела тетушку в трепет. – Как это хорошо!

– Теперь можно будет извлечь из шахты тех десять человек, – сказал он серьезно. – Это-то меня и радует, Кэролайн.

– Да, понимаю, Ричард.

– Необходимо будет устроить торжественные похороны. Надо почтить их память.

Тетя Кэрри утвердительно наклонила голову. Она направилась к двери:

– Я хочу нарезать для вас спаржи к обеду. Это первая в нынешнем сезоне.

Она напряженно ожидала: Ричард всегда хвалил ее за отличную спаржу.

Он кивнул головой:

– Да, кстати, оставьте сегодня в столовой несколько сэндвичей, Кэролайн. Возможно, что я вернусь поздно. Я еду с Гетти в театр.

Тетя Кэрри покраснела, и ее сердце под вылинявшей шелковой блузкой покатилось вниз, прямо в старые, рваные садовые башмаки. Она ответила дрожащим голосом:

– Хорошо, Ричард, – и вышла в сад.

Она резала спаржу,