– Это красивая песенка, – продолжала Гетти. – Она страшно модная и легко запоминается.

Решив не возвращаться на кушетку, она прищелкивала пальцами в такт и двигалась по комнате, точно танцуя под музыку. Но, когда она проходила мимо кушетки, Баррас внезапно нагнулся, схватил ее за тонкую руку и притянул к себе на колени.

Это произошло неожиданно для обоих. Гетти не знала, закричать ей или нет. Она не сопротивлялась, она только уставилась на Барраса широко открытыми глазами.

И в ту минуту, когда они сидели в такой позе, неожиданно отворилась дверь за их спиной и в комнату вошла тетушка Кэрри. Услышав необычный шум в такой поздний час, она сошла вниз, но при виде этой пары на кушетке остановилась в дверях, словно окаменев. Глаза ее расширились от ужаса, лицо совсем посерело. Это была самая жуткая минута в ее жизни. Она почувствовала, что близка к обмороку, но величайшим усилием воли овладела собой и, повернувшись, выскочила из гостиной. Спасаясь бегством, как гонимый дух, она, спотыкаясь, побрела наверх.

Ни Баррас, ни Гетти не заметили ее появления. Баррас был слеп и глух ко всему, кроме Гетти, ее близости, запаха ее духов, ощущения тонких бедер, прижатых к его коленям.

– Гетти, – сказал он хрипло, – ты знаешь, что я тебя люблю.

Его слова вывели Гетти из того странного столбняка, в котором она находилась.

– Не надо, – сказала она. – Пожалуйста, не держите меня так.

Он ослабил объятие и положил руку на ее колено.

– Нет, нет! – вскрикнула она, энергично сопротивляясь. – Не смейте! Я не люблю этого.

– Но, Гетти… – задыхаясь, выговорил Баррас.

– Нет, нет, – перебила она. – Я не из таких, совсем не из таких.

Он вдруг сразу стал ей ненавистен тем, что поставил ее в такое положение, что все испортил, перейдя от покровительства и подарков к этому отвратительному порыву. Ей противно было его красное лицо, мешки под глазами, мясистый нос. Внезапно ей, по контрасту, представилось тонко очерченное молодое лицо Парвиса, и она вскрикнула:

– Пустите меня, слышите? Пустите, или я закричу на весь дом.

Вместо ответа он прижал ее к себе и уткнулся ртом в ее шею. Гетти не закричала, но вывернулась, как кошка, и ударила его по щеке. Затем вскочила, поправляя платье, волосы, и прошипела:

– Вы противный, дрянной старик! Вы хуже своего жалкого сына. Я вас ненавижу! Вы разве не знаете, что я честная девушка? Честная девушка, слышите? Стыдитесь! Никогда в жизни я на вас и не взгляну больше!

Баррас встал, в волнении пытаясь что-то сказать, но, раньше чем он успел открыть рот, Гетти метнулась вон из комнаты, и он остался один. Некоторое время он стоял с протянутой рукой, как будто пытаясь еще удержать ее. Сердце молотом стучало в груди, перед глазами плыл туман, в ушах шумело. Его ошеломило сознание своего унижения, своей старости, о которую разбилась попытка овладеть Гетти. Он все стоял в пустой, мягко освещенной комнате, шатаясь от приступа головокружения. Одну секунду он думал, что у него удар. Поднял руку к голове, которая разрывалась на части, и рухнул на кушетку.

XVI

Между тем тетушка Кэрри, сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившего Гетти в Тайнкасл. Она видела, как два тусклых луча света от фар заскользили по комнате, но все сидела среди наступивших затем мрака и тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела в гостиной, разом убило ее священную веру в Барраса. Чтобы Ричард мог… Ричард! Тетю Кэрри еще сильнее стала бить лихорадка; она дрожала всем телом, жалкая в своем волнении, и стоявшие в ее глазах крупные слезы упали с ресниц, потому что ее опущенная голова тряслась, как у паралитика. «О боже, о боже!» – твердила мысленно тетя Кэрри в приступе горя.

Тетя Кэрри верила в Ричарда, как в Бога. Пятнадцать лет она преданно служила ему. Ее держали на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричарда и ревниво скрывать свое обожание на самом дне души. Для тети Кэрри не существовало ни одного мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно время она влюбленно чтила память покойного принца Альберта, которого справедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело перед ее поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тетя Кэрри жила только для этого солнца, купалась в его лучах, согревала им всю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать лет это солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет она ставила ему у кровати ночные туфли, заботилась о его пище, записывала его грязное белье, нарезала для него спаржу, наполняла его грелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнее белье, вязала ему носки, чулки и шарфы, – теперь, после пятнадцати лет этого рабского, набожного служения, тетя Кэрри увидела, как Ричард ласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки и жалости к себе тетя Кэрри обхватила голову дрожащими руками и горько зарыдала.

Но вдруг, сидя в слезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэт что-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у ее кровати, и стучала в стенку, вызывая к себе таким образом тетю Кэрри. Это стало уже чем-то привычным, и в данную минуту тетя Кэрри знала, что Гарриэт стучит, чтобы ей дали лекарство. Но у нее не хватило духу идти к Гарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом «новом» Ричарде, который был ей жалок и страшен.

Тетя Кэрри не понимала, что этот «новый» Ричард – только результат расслоения старого Ричарда; ей и в голову не приходило, что эти новые, оскорбившие ее наклонности родились из старых. Она воображала Ричарда жертвой какого-то неведомого наваждения. Она понятия не имела, какого рода это наваждение: она просто видела, что бог превратился в шута, архангел в сатира, – и сердце у нее болело. Она плакала не переставая. Ричард – и Гетти Тодд у него на коленях! Тетя Кэрри плакала, плакала и не могла примириться с этой мыслью. Но вот она вздрогнула, услыхав снова стук Гарриэт. Гарриэт стучала уже целых пять минут, а тетя Кэрри хотя смутно и сознавала это, но не двинулась с места, не откликнулась на зов. Как ей было идти к Гарриэт с опухшими, ничего не видящими глазами, трясущимися руками и этим невыносимым удушьем, которое показывало, что с сердцем