пустяки! – Он пытался взять Лауру за руку, но она ее отдернула.

– Не трогайте меня! – Она заплакала. – Оставьте меня!

– Но он даже не ранен…

Лаура порывисто отвернулась от него, вскочила с постели и, всхлипывая, сняла сорочку. Склонив обнаженное белое тело над стулом, она порылась в своих вещах и стала торопливо одеваться.

– Ну, Лаура… – сказал тоном увещания Джо. Он в первый раз видел ее плачущей.

– Молчите! – крикнула она. – Чем меньше вы будете говорить, тем лучше. Я не знаю, что вы со мной сделали! Вы довели меня до того, что я себя презираю. А теперь Стэнли… О боже!..

Она накинула жакетку, схватила шляпу и, не надев ее, в слезах выбежала из комнаты.

Джо с минуту еще лежал, опираясь на локоть, затем пожал голыми плечами, потянулся к столику у кровати, зевнул и закурил папиросу.

XIV

Была весна 1916 года. Уже почти четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Хильда и Грэйс приехали в Лондон работать в лазарете, и никогда еще Хильда не чувствовала себя такой счастливой, как теперь. Тревожная перемена в характере отца, все мучительные отголоски несчастья в «Нептуне», мрачная история Артура, о которой сообщала в своих скорбных письмах тетя Кэрри, – все это мало ее трогало. Когда Грэйс пришла к ней в слезах: «Хильда, мы должны как-нибудь помочь Артуру! Не можем же мы сидеть здесь и мириться с этим!» – Хильда отрезала: «А что мы можем сделать? Ровно ничего – только не вмешиваться в такие дела». И при всякой попытке Грэйс вернуться к этой теме Хильда все так же грубо обрывала ее.

Дом лорда Келла находился на Бельгрев-сквер и представлял собой большой особняк, из которого убрали все, за исключением прекрасных хрустальных люстр, нескольких картин и гобеленов, превратив его в лазарет, для которого дом был великолепно приспособлен. Шесть комнат громадных размеров, каждая величиной в средний бальный зал, с высокими потолками и паркетом из полированного дуба, были отведены под палаты. Просторную оранжерею в конце дома преобразили в операционную. И здесь-то Хильда переживала счастливейшие минуты своей жизни.

В доме на Бельгрев-сквер Хильда делала замечательные успехи: через полгода она знала свое дело не хуже любой сестры милосердия с трехлетним стажем. Мисс Гиббс, старшая сестра, уже отметила Хильду как нечто из ряда вон выходящее. Мисс Гиббс хвалила Хильду и перевела ее в операционную. Здесь Хильда нашла применение своим талантам. Хмурая, замкнутая, педантичная, она выполняла свои обязанности в операционной с неукоснительной и непогрешимой аккуратностью. В свободное время она усердно училась. Но не этим объяснялось совершенство ее работы, а природной интуицией и темпераментом. Стоило посмотреть на Хильду, чтобы убедиться, что она не способна сделать какой-нибудь грубый промах. В первую неделю ее работы в операционной мистер Несс несколько раз останавливал на Хильде свой быстрый и проницательный взгляд, когда она угадывала его распоряжения раньше, чем он успевал отдать их.

Несс – старший врач, низенький рыжеватый мужчина – был груб и неприятно потел во время работы, но в области хирургии брюшной полости он творил чудеса. Через некоторое время он, как будто мимоходом, сказал мисс Гиббс, что Хильда скоро может оказаться для него очень полезной помощницей в операционной.

Когда Хильде рассказали о том, что Несс заинтересовался ею, она не выказала никакого волнения. «Высочайшая честь» (как напыщенно выражалась мисс Гиббс) ничуть не тронула Хильду. Она испытала лишь легкий трепет внутреннего удовлетворения, быстро ею подавленный, и спокойствие ни на минуту ей не изменило. Успех укрепил давнишнее решение Хильды и поставил перед ней более высокую цель. Когда она стояла подле Несса, наблюдая, как он делает разрезы, накладывает швы или перевязывает сосуды, она думала не о том времени, когда в качестве операционной сестры будет ему уже настоящей помощницей, – нет, она смотрела, как Несс оперирует, и сосредоточенно представляла себе тот день, когда она сама начнет делать операции. В этом и заключалась заветная мечта Хильды: ей всегда хотелось стать врачом-хирургом. Всегда. Немного поздно, пожалуй, начинать, но ведь она еще молода, ей только двадцать пять лет. Со времени чудесного освобождения из домашнего плена Хильда дала себе клятву ни перед чем не останавливаться на пути к этой цели. И она чувствовала себя счастливой – у нее есть будущее, есть работа и есть Грэйс.

Грэйс не могла похвастать такими блестящими успехами, как Хильда. О нет, Грэйс решительно ничем не блистала. Неряшливая, беспечная, бедняжка Грэйс не обладала ни одним из качеств, необходимых для того, чтобы выдвинуться. В то время как Хильда ракетой взвилась в головокружительную высь операционной, Грэйс продолжала внизу скрести полы и мыть тазы. Грэйс на это не обижалась, она ничуть не унывала. Мисс Гиббс вызывала ее дважды по поводу того, что она угощала чаем на кухне жен раненых, а раз из-за того, что она тайком передала папиросы сержанту, обругавшему одну из сестер лазарета и за это посаженному под арест. Грэйс, решительно заявляла мисс Гиббс, ни к чему не способна, безнадежна, из Грэйс никогда ничего не выйдет, если она не изменит своего поведения.

Но «поведение» Грэйс вытекало из ее натуры, и никто, кроме мисс Гиббс и Хильды, по-видимому, не хотел, чтобы Грэйс это поведение изменила. Она была любимицей всех сестер. В их общежитии на Слоун-стрит, находившемся на расстоянии четверти мили от лазарета, в тесную комнатку Грэйс, где всегда царил беспорядок, каждую минуту забегал кто-нибудь, чтобы попросить или предложить папиросу, или номер «Зрителя», или граммофонную пластинку, или плитку одного из тех суррогатов, что выпускались во время войны под названием «шоколад», или чтобы пригласить Грэйс к чаю, в кино, на свидание с каким-нибудь братом, приехавшим домой в отпуск.

Хильда всего этого терпеть не могла. К Хильде в ее пуритански-опрятную комнату не заходил никто, да она и не хотела никого у себя видеть, никого, кроме Грэйс. Грэйс Хильде была нужна, она хотела владеть ею нераздельно, всем ее сердцем. Она замораживала посетителей Грэйс и разрушала все ее дружеские связи.

– Для чего, – заметила она презрительно как-то утром в конце марта, – для чего, не понимаю, ты водишься с этой Монгомери?

– Старая Монти – человек неплохой, Хильда, – оправдывалась Грэйс. – Мы с ней только ходили к Кардома.

– Она невозможная особа! – ревниво объявила Хильда. – В следующий свободный день ты пойдешь куда-нибудь со мной. Я это устрою.

Хильда «устраивала» множество вещей для Грэйс и в своей собственнической любви к сестре продолжала ею командовать. А Грэйс, как всегда кроткая и