достаёт из травы удочку. Оживлённая тройка ещё довольно молодых мужчин раскручивает карусель. Лайл отошёл и выясняет правила игры «прыгни в вир». Я же смотрю, как с моих ладоней утерянным временем утекает жёлтый песок.

— Лови, сбежит!

Седые пряди затеняют ему глаза. Потому сначала вижу нос — осадную башню над провалом рта. Провал кривится, ощеривается неровными скалами-зубами. Из провала летит скрипучее:

— Чего раскидываешься? Думаешь, много? Тратить можно? А оно хоп — и нету. Осторожно с такими вещами надо быть!

Он покряхтывает, качает головой — и подсовывает под мои ладони жёлтое детское ведёрко: «Не просыпь!» Тот самый… да, тот самый старик с хитрым прищуром из столовой. Подмигивает сквозь волосы, качает пальцем:

— В опасные игры, мальчик, играешь! У-у-у-у, в опасные! Иди в другое играй. Мячик покидай. Или на качельках. Тут мы с Куколкой. Да, Куколка? Мы тут играем.

Никакой куколки поблизости, конечно же, нет. Вокруг старика (сколько ему, кстати? Шестьдесят? Не больше семидесяти, в любом случае) разбросаны формочки для лепки, совочки и ведёрки.

Припоминаю, говорили, что пациенты тут — не душевнобольные в полном смысле этого слова… но тогда что это? Впрочем, Лайл просил следить за теми, кто не в себе. Значит — это удача.

— Вы-то почему вы не хотите играть в мяч? Или качаться на качелях?

— Так я уже. Мячик мы кидали. Ага. И рыбок мы кормили. Ага-ага. На качалке были, ага, — на каждом «ага» он тщательно загибает пальцы. — Агаа-а! И на каруселях были! Потом Куколка устала, и Нирмен Малый, и Большой Угги, и все другие тоже притомились. Пошли мы сюда играть.

— В неопасные игры?

Он тянется погладить бороду — только её нет, и внизу лицо кажется слишком голым и бледным. В прочих местах оно загорелое, обветренное и словно посечённое мелкими осколками старости — морщинами.

— Мальчик. Ты дурак? Тут в опасные не играют же.

Потом он начинает будто кому-то жаловаться или давать отчёт: «Нет, ты представляешь? Молодняк с каждым годом дурнеет. Я тебе говорил или нет? Это они кашу неправильную едят, а ещё курят всё время. Да я тебе говорю. Погоди, сейчас спрошу его». И он обращается уже ко мне.

— Мальчик, ты куришь?

Это мы с Лайлом позабыли обсудить, когда обговаривали легенду прикрытия.

— Н-нет…

— Пьёшь, наверное.

— Н-нет.

— За красотками волочишься?

— Ч-что⁈

— Тогда почему такой дурак⁈

Узловатые пальцы ныряют в песок. Сумасшедший будто старается выудить что-то — и опять обращается неведомо к кому: «Нет, я тебе говорю! Он в опасные игры играет, а тут такое нельзя. Фу ты, вот ещё… кто обиделся? Он обиделся? Да не обзывал я его!»

Тут он выдёргивает руки из песка и долго задумчиво на них смотрит. Медленно переводит на меня глаза… карие? Серые с чем-то бурым?

— Ой. Я тебя обидел, да? Глупый Найви, глупый! Ай-яй-яй… нянечку позову! Пусть хозяюшке скажет — выпороть Найви! На Страшный Чердак Найви! И голову пеплом.

С ухмылкой высыпает себе на голову горсть песка. Песок медленно стекает по неровно выстриженным седым растрёпанным волосам.

— Я не обиделся, — пытаюсь успокоить старого человека. — Всё… всё в порядке. Меня Дальбертом зовут.

— Мог бы себе имя придумать получше, я же придумал… А лицо такое, как обиделся. Не заплачешь? А давай песни лучше петь будем? Вот хорошая игра. Любишь «Балладу о васильковой деве»?

— Ч-что?

Эта баллада — одна из моих любимых, но… петь? Сейчас? Впрочем, вон три озорника (каждому не менее пятидесяти лет) затянули «Песенку о вороватой нойя». Весьма скабрезного содержания. Вот и нянечка — несётся через весь двор, едва сдерживая смех: «Ай-яй-яй, как же так! Так ведь можно и без сладкого остаться! И попасть на Страшный Чердак!» «На Черда-а-а-а-ак!!» — радостно вопят пациенты, а сумасшедший старик дёргает меня за рукав:

— Тебе какой рыцарь нравится? Старший, средний, младший? За кого петь хочешь?

Конечно же, мне нравится средний, рыжий рыцарь — и его предложение вечной верности, и мне всегда было обидно, что не его выбирает дева… Строки невольно толкаются в память, и я начинаю выпевать полушёпотом:

И сказал он деве: о дочь небес,

Верность дам тебе в дар — не удаль,

Коль меня изберёшь — я клянусь тебе,

Что навеки с тобою буду.

Слова клятвы внезапно отдаются желчью — из-за многократно выросшего комка внутри. И всё последующее — горчит:

Окружит любовью тебя супруг,

Будет дом наш широк и светел,

Разве это не счастье — когда вокруг

Изобилье, забота, дети?

«Понимаете, господин Олкест, так уж вышло, что мне не для кого себя беречь. Детей у меня не может быть, а брак… Были случаев, когда ушедшие из общин девушки-варги выходили замуж , только вот это были несчастливые и недолгие браки ».

Голос прошлого звучит во мне — голос моей невыносимой — и мой голос слабнет, так что слова клятвы получаются совсем неубедительными:

От тебя я, любимая, — ни на шаг —

Ты моя — и навеки я твой.

И запел соловей вдали, в камышах,

Трелью звонкой скрепляя клятву.

Дальше петь не могу. Но вместо меня вступает старый Найви. Неожиданно высоким, чуть надтреснутым голосом. И с неплохим слухом:

Дева стала задумчива, смущена…

Но не в такт их сердца звучали.

Улыбнулась тихо ему она,

Но улыбка была прощальной.

И умолк рыцарь, горечью опалён,

И безмолвно простился с нею…

Завершается пение неожиданным: «Дурак!» Мысленно соглашаюсь: ведь если бы рыцарь и впрямь любил деву — разве не постарался бы он… опять и опять? Но рядом уже стоит Лайл в обличье раккантского отца:

— Па-а-апрашу не оскорблять моего сына. Не знаю, какие тут порядки, но я, знаете ли, не позволю… и могу заверить, мы обладаем достаточным влиянием в обществе! Дальби, сынок, хочешь уйти отсюда? Здесь такой хороший бассейн. И рыбки.

Старик смотрит на Лайла, приподнимая кустистые брови под свисающими прядями волос. Даже рот приоткрыл, будто бы в восторге.

— Мальчик, ты куришь?

На физиономии Гроски без малейшего промедления отрисовывается глубочайшее возмущение.

— Да как вы могли даже предположить этот гнусный порок… в жителе Ракканта!!

— Значит, куришь. Пьёшь?

— Если хотите знать — я веду поставки в храмы Эрдея, и грехи винопития, а также вископития и пивопития, и чего уж там таить — ромопития, так вот, все они относятся к ужаснейшим…