Шрифт:
Закладка:
Улучив момент, показываю на них Лайлу, который с постным лицом атакует такой же постный суп.
— Вот уж не приведи так оголодать, — шепчет Лайл и делает раккантский жест «Благоприятной трапезы».
— В Ракканте считают, что пряная и солёная пища вредна детям, — механически напоминаю я. — Она возбуждает в них страсти.
Мой якобы отец должен бы быть привычен к таким блюдам с детства. Однако его унылая физиономия решительно не настроена выражать энтузиазм.
— Не скажу, что во мне возбуждает эта пища… Вполне возможно, такое жрёт мой знакомый коллекционер. Чтобы всегда быть готовым к убийству, кх-кх.
Упоминание о Нэйше окончательно уничтожает аппетит. Откладываю ложку, всё равно в моём диагнозе прописан отказ от еды. И тут же надо мной оказывается сюсюкающая нянечка (или всё же санитарка)?
— А почему мы не кушаем? Нет-нет-нет, надо как следует покушать, а то можно остаться без десертика, ай-яй! Ну попробуй же, капризуля, давай, как это вкусненько, это же такая ням-нямочка, вот посмотри, все же кушают, один ты не кушаешь! А чтобы это нам сделать, чтобы такой славный мальчик покушал? А если рассказать историю? Или покормить с ло-о-ожечки капризулю?
Она воркует утробно, умильно — добродушноликая, вся состоящая сплошь из округлостей, на переднике вышито «Сэнди». Я же недоуменно моргаю — пока моей голени не достаётся под столом ещё пинок.
Тогда замечаю, что «капризуля» в зале не один. Иных уговаривают, гладя по головке. Иным санитарка рассказывает историю, и ложка летает в воздухе: «А-а-а-а птичка летела-летела, видит домик с открытой двее-е-ерцей…» А одинокий старик в противоположном углу… сел и раскрыл рот. Единый! И нянечка с оханьем, с приговорками отгружает туда всё новые порции сельдереевого пюре. А старик с длинным, скуластым лицом, почмокивает от удовольствия, и морщится в улыбке, и жмурится… вот он видит, что я смотрю на него. Хитро подмигивает и проглатывает ещё ложку.
— Давай-давай покушаем, ну давай же! Ложечку за па-а-апу…
Передёргиваюсь, возвращаюсь в роль. Бросаю сквозь зубы: «Оставьте меня», хватаю ложку. Безвкусная сельдереевая масса не лезет в горло. Слишком напоминает стряпню Агаты из Ракканта, которая постоянно твердила: «Детям сласти не положены, от них только дурные нравы…»
Гостиная с постной едой пахнет детством, и я пытаюсь стряхнуть дрянные, липкие воспоминания. Пытаюсь думать о Гриз. Она всё чаще отлучается из питомника на поиски наставника варгов. В прошлом великого, а ныне — безумного Аэрвенна Ауолло.
Во время послеобеденного сна я думаю об этом. Очередная нянечка сидит на стуле между двумя комнатами — так, чтобы мы оба могли её слышать — и читает сказки о Премилосердной Целительнице, тягучие и слащавые, словно карамель. Целительница в сказках неизменно исцеляет больных детей, является в нужные моменты, соединяет семьи, просветляет души. От сказок несёт Раккантом и ещё Эрдеем — Градом Жрецов, и мысли о детстве и Агате опять подкрадываются, хватают за виски, голос жрицы кажется сухим и трескучим — и я бегу в мысли о своей невыносимой. За которой не угонишься… или я просто перестал гнаться?
Потому что ведь она возвращается в питомник — иногда её нет день, а временами и по три дня, но она всегда приходит, усталая, хмурая, иногда перемазанная копотью, а иногда — болотной тиной. Она подолгу сидит вечерами над картами и Водной Чашей — может быть, совещается с Эвальдом Шеннетским, а может, пытается добраться до варгов. Или же она сразу кидается в омут тысяч, тысяч дел питомника — и только иногда как будто вспоминает, оглядывается, ищет взглядом…
Только мне стыдно смотреть на неё. Больно касаться её — будто я предал. И как я могу быть её якорем и опорой после…
«Нужно было вызвать меня», — вот всё что она мне сказала после своего визита в поместье Гюйтов — они с Мелони забирали тогда сирен. Нет, не всё — был ещё вздох, короткий, усталый. И печальный взгляд — хуже удара кнута.
Привиделось мне разочарование в её глазах? Или оно было там — затаилось среди извивов зелени? Я должен был спросить — и слишком побоялся получить утешительную ложь. И ещё я должен был быть её якорем, её щитом — и остаться рядом с ней над картами, расспросить о её скитаниях, выспросить о том, что удалось разузнать, разделить мысли и тревоги.
Только вот я не могу. Не после того, как подвёл. И не голос учителя и его вопрос говорят во мне — это голос проклятого устранителя.
«А в вас явно есть… свои тёмные стороны, Янист. Любопытно было бы на них взглянуть».
Голос нянечки течёт и течёт, густой рекой из патоки. Я лежу с открытыми глазами, глядя в стену. И думаю о Мел, которая… убивала, я это только недавно понял. Что ей пришлось… людей. О том, как далеко могут увести пути питомника. О тёмных сторонах.
Но больше всего — о том, что Гриз не соглашается брать меня с собой в поиск, хотя я и предлагал… как будто я могу стать помехой.
«Помеха», — шепчет крепнущая боль в висках. И в груди поселяется уродливый пульсирующий ком из горечи, желчи и немного — голоса отца: «Мешаешь, лезешь… уйди с глаз, разочарование! Ты на себя посмотри, тебя ж даже женить выгодно не получится, за кого такая пойдёт?»
Мерзкий голос сомнения преследует в «творческой комнате», где можно увидеть всех пациентов, порисовать, почитать, примкнуть к любой компании («Куда ты лезешь, ты помеха!»). И потом опять в столовой, где мы пьём безвкусный фруктовый взвар с несладкими бисквитами и желе из груши («Всё только портишь!»). И во время прогулки на внутреннем дворе, где есть качели, и небольшой бассейн с золотыми рыбками, и игры прямо на траве, небольшие карусели, качалка, песочница…
В какой-то момент ловлю себя на том, что бездумно пересыпаю песок из ладони в ладонь. Он желтоват и прохладен, точно только что с морского дна, и если постараться — можно представить, как зарываешься в него всё глубже. Уходишь от мучительных мыслей о Гюйтах и проклятом Нэйше, о Гриз и учителе варгов, о Кровавых, о Варгендорре и собственной никчёмности. И весёлые голоса вокруг становятся менее невыносимыми. Не такими безмятежными.
Два дородных господина катаются на качелях. Пожилой пациент с военной выправкой усмехается в усы над бассейном и
