Шрифт:
Закладка:
Не из тех разговоров, которые хочется вспоминать.
— Ты… говорил со мной об ошибках. О том, как чувствуешь себя, когда живёшь с ними. Когда ты понимаешь, что поступил…
«Из-за тебя, крыс-с-са…»
Я вздохнул и уселся на собственную кровать — теперь парня было не видно, зато негромкий мерный голос был слышен по-прежнему.
— Я просто… как ты справляешься с этим? Когда понимаешь, что… нельзя исправить, и это теперь… оно просто…
С тобой. Ну-ну.
Шуточка про уровень пива в организме зацепилась внутри за картинку корабля с горящими парусами. Запнулась о шёпот из соседней комнаты.
— Я не хочу, чтобы ты думал, что я… мне просто узнать, хотя бы примерно… Ты просто потом… вспоминаешь об этом реже? Оно просто тускнеет, и потом ты…
— Иногда. Тускнеет, отступает. Забывается за делами.
Только вот это складируется внутри, одна дрянь на другую, пластами. И потом временами баламутится, всплывает из глубины. Подступает к горлу мерзкой дрянью — чтобы потом спрятаться в тебе вновь.
— Понимаешь, я читал, что со временем всё иначе, но… когда ты должен двигаться дальше… тебе нужно, потому что в опасности может оказаться та… те, кто тебе очень дорог, и отступить не имеешь права, и нужно как-то переступить и не вспоминать сейчас, иначе ты не сможешь делать то, что на тебя возложено и можешь подвести остальных, а вместо этого не можешь перестать думать о том, что исправить уже нельзя…
Боженьки, да не было это ошибкой, — хотел я крикнуть за стенку. В истории с Гюйтами ты и не участвовал, мы тебя на выход попросили. Не знаю, что тебе сказала про этот вызов Гриз (мне она не сказала ничего, а Нэйша запихала в штрафные по самые уши), только если это ошибка, то всяко уж не твоя.
А вокруг меня и без того достаточно теней — разберусь ещё с двумя.
Только вот это же ему судить — что чувствовать и думать, и если он уж выбрал выворачиваться наизнанку от ситуации, то «Брось, ты не виноват» — худшее, что можно сказать.
Но придётся что-то делать. Шёпот всё падает и падает, и в нём, горячечном, больном — отчаяние того, кто умом-то всё понимает, а вот с собой всё равно ничего поделать не может.
Потому надо составлять какой-никакой, а план.
— Я-то полагаю, всё зависит от натуры. Кому-то удаётся забыть и переступить. Волевым усилием или так, просто со временем. Кому-то и через годы аукается. С кем-то остаётся всегда, с кем-то — нет. Возьмём нашего коллекционера бабочек — по нему не скажешь, что он каждую ноченьку мочит подушку слезами, вспоминая непоправимое, а? Можно бы даже позавидовать — ты как полагаешь?
За стеной установилось хмурое молчание, которое обозначало, что завидовать Нэйшу там не хотят.
— И я тут припоминаю тот наш разговор на Перекрёстки. Помнится, ты тоже говорил кое-что. О том, чтобы выбрать своё. Не терять времени. Что за дурными днями приходят новые.
Вздох из-за тонкой стенки прозвучал задумчиво.
— И в конце-то концов, мы с тобой в чертовски подходящем месте для размышлений над всяким таким и избавления от лишнего. Как там говорила милейшая Полли? Внутреннее очищение? Вот и просветишься малость — а до кучи нам надо бы выяснить, что за процедуры проводит уважаемый доктор, посмотреть охрану, глянуть, как там с доступом в административное здание… Вдруг удастся в документы заглянуть. Понятное дело, задружиться с персоналом и пациентами. Нянечек беру на себя, с пациентами придётся тебе налаживать связи. Главное — не выспрашивай о том, почему они здесь, разве что сами расскажут. Корчи из себя новичка, пусть пообъясняют, что да как. Можешь выяснить, кто и сколько раз тут… но в целом источай молчаливое сочувствие и будь малость потерянным, лады? Да, и поглядывай — если вдруг кто не в себе.
— Говоришь так, будто ты уже бывал в таких местах.
— Ну, если говорить уж начистоту, — заговорил я, оглядывая уютненькую комнату с мягким светом, — я и правда как-то побывал в таком месте. Было дело. Ага.
— И… чем всё кончилось?
Ухмыльнулся. Потёр старый, едва различимый шрам на запястье.
— Если уж начистоту — я оттуда сбежал.
ЯНИСТ ОЛКЕСТ
Лайл, конечно, имеет в виду Рифы. Может быть, мне стоило бы смеяться. Потому что это место так вызывающе не похоже на Рифы.
Но сердце давит так, словно не хватает воздуха. Гляжу на светлые обои, безмятежные картины, нелепые и милые безделушки в коридорах — и чувствую себя увядающим растением без дождя. Душно, сухо, внутри будто бы ноет что-то. И ещё тревога, словно ты в худшей из клеток.
Может быть, это из-за того вопроса, который мне задал учитель на границе с Алчнодолом. И на который я так пока не могу ответить.
А может, возвращение в детство — и есть самая страшная тюрьма, которой следует бояться.
Короткие штанишки, сюсюкающие обращения, и приторные улыбки, и приглашение к церемонии обеда. Пастельная столовая — вся в оттенках томно-голубого и светло-розового, на каждой скатерти весёлая вышивка. И — «Непременно моем руки, не забываем!», и зайчики, птички, единороги в рамках; и столики по два, по три, по четыре человека, за столиками — другие пациенты, в точно таких же коротких штанишках, в бледных курточках, с безмятежным довольством на лицах. Разные возраста и разные статусы — из-за одежды сложно определить, но здесь явно есть знать, а вот тот, усатый, должно быть, крупный торговец, а ещё…
Размышления прерывает пинок в голень от Лайла Гроски. Верно, нужно напоказ отрешиться от всего. Сесть за столик на двоих в углу, под вышитым фениксом. И сразиться с бледно-зеленым протёртым супом, одолеть куриные котлетки на пару, выдержать сельдереевое пюре и варёную морковь. Без специй и почти без соли.
— Видимо, солить это мы должны своими слезами, — говорит Лайл, отведав первую ложку. — Ешь, милый сын. Познай скорби мира до конца.
Между столиками расхаживают нянечки-санитарки. Округлые, неуловимо схожие друг с другом, с пчёлками на фартушках. Взъерошивают сидящим волосы, остерегают: «Супчик горячий, подуй!», предупреждают: «Чего расшумелись не как хорошие мальчики?»
А все эти взрослые с усами, лысинами, морщинами… взрослые
