Потом приходит Маргетта — она говорит в нос, брезгливо фыркает, зовёт отца: «фениксик», и на женской половине больше нет Агаты, а старое поместье начинает трещать от людей и голосов: подруги и слуги, и рабочие, и она везде, встречает поставщиков, тыкает пальцем: «Обновить! Покрасить! Шпалеры никуда не годятся!» — и нетерпеливо поджимает губы, когда встречается со мной. А дом становится неузнаваемым, чуждым, вымученно-модным, и, кажется, даже воображаемые призраки сбежали из него, испуганно подвывая. Отец нанимает учителей, приговаривая: «Не знаю, чему этот порченый научится… бабское воспитание, упустили!» — и если явится под вечер пьяным, непременно будет спрашивать уроки или попытается «учить жизни». Или начнёт читать нотации из-за чего-то, что придумала мачеха: я испортил её новое платье, испугал её собачку, специально разбил любимую вазу, нагрубил…

— На глаза мне не попадайся, прореха в мире, — я рад не попадаться, потому что знаю, где укрыться. Библиотека прадеда — того, тоже был рыжеволосым, а ещё плавал по морям, а под старость полюбил книги. Крошечное помещение, похожее на каюту, и со всех сторон наплывают тома и сладко-пыльный запах, и портрет на стене — капитан Олкест с улыбающимися глазами, держится за штурвал, а вокруг вздымаются волны. Ракушки и старые безделушки на полочках и на столиках. При отце библиотека не пополнялась, а при деде пополнялась скудно, потому книги всё больше — конца прошлого века и старше. Захватывающие истории про благородных разбойников, отважных капитанов, рыцарские подвиги и прекрасных дев. Подними твёрдую обложку — и найди привет из прошлого: пометки на полях, чей-то остроносый профиль, вложенную закладку с вышитым сердцем… Вчитайся в манящие строки — и в лицо брызнет солёным штормом, и закачаются книжные шкафы вокруг, и тебя завертит и понесёт — во что-то иное, настоящее и прекрасное, от чего миры расцветают внутри тебя, туда, где всё наконец-то правильно, где на вопросы находятся ответы, над чем не властны отец и мачеха — разве можно быть властными над тысячами жизней, которые проживает кто-то другой…

Мачеха зла, что я ухожу и не отвечаю, а отец иногда ещё пытается брать на охоты и учить жизни, но всё чаще просто машет рукой: «А! Что с этого взять!» И ссорится с мачехой из-за каких-то своих похождений — она кричит, что он позорит её, что дальше так продолжаться не может — он отвечает что-то о безродной швали, которая не смеет ему указывать.

Потом отца приносят кульком, завёрнутого в ткань — и мачеха начинает голосить напоказ, а я стараюсь сбежать в библиотеку от этого фальшивого, надсадного воя. Но меня вытаскивают и упрекают, заставляют смотреть на теперь уже белый кулёк, потом присутствовать на траурных церемониях, потом «оказывать поддержку» каким-то смутно знакомым друзьям и родичам мачехи. И Магретта кричит, что я совсем отбился от рук, что все мои книги нужно сжечь, чтобы с меня был хоть какой-то толк, и я пытаюсь спрятать сколько-то в своей комнате, но слуги находят, и я кричу: «Не смейте, не смейте!», — но книги летят в камин…

— Сынок?

Лицо у Гроски встревоженное, побледневшее. Будто и Лайла придавило неизвестной тяжестью. А процедуры закончились, мы наскоро обмылись и обтерлись — и теперь ждём раздачи сладкого, единственной на день.

— Тётушка Полли испекла пирожные! — и является сама госпожа Аполла Тройоло, оживлённая, с колокольчиковыми смешками. На подносе — маленькие сливочные тартинки. Тартинки тают во рту, и все восторженно тянутся к ним.

Лакомство слегка отдаёт гарью.

Перед глазами — полыхающие книги. И мысли не отступают — крадутся за мной в нашу с Лайлом комнату. Прижимают голову к подушке — будто якорем. Тяжкие мысли о детстве, о Гриз, о сумасшедшем старике, Кровавых варгах, прогрессистах, Гюйтах, Нэйше, Эвальде Шеннетском. Во сне перед глазами сперва медленно переворачиваются страницы в огне, потом встают трое, с пустыми лицами судей… Гриз с открытыми глазами на земле, из разрезанной ладони струится алый ручеек, в глазах — застывают извивы зелени — и мне хочется крикнуть и проснуться, но я не могу.

Потом приходит она. Лёгкий отблеск золота вспыхивает под веками и разрастается в фигуру женщины… и волосы у неё кажутся золотыми, будто она — Целительница Премилосердная, но откуда-то я знаю, что это другая. Та, лицо которой не помнится — но помнится тепло и сладкий запах рук, перебирающих волосы…

Она подходит, светло улыбаясь. Гладит по волосам, тихо баюкает голову в мягких ладонях — и шепчет о том, что она не позволит, чтобы её мальчику делали больно, что боли и горя больше не будет, что мальчик должен быть счастливым — и сон становится гладким и светлым, прозрачным, будто бирюзовое море возле Белых Островов — тех, на которых вечная весна и о которых столько поэм…

А утром нет ничего — ни тяжести на сердце, ни тревоги, ни горечи в горле. Словно вынули отравленный шип.

Хочется петь и смеяться. Вскочить поскорее и направиться к новым удивительным открытиям. И я легче птицы подхватываюсь на ноги — поприветствовать рассвет.

Мимоходом стираю чёрный след грязи вокруг запястья.

Глава 2

ДНЕВНИК ОДИНОКОГО АЛЬБАТРОСА

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Сего, тридцать второго дня Луны Травницы, года одна тысяча пятьсот девяносто восьмого от Прихода Вод, я, Одинокий Альбатрос, бороздящий моря, решился вести дневник нашего плавания. Ныне вечер третьего дня с того памятного мига, как шлюпка со мной и моим товарищем Ледяным Лайлом пришвартовалась у брига «Безмятежность» – на котором, как подозревает наш славный капитан, скрывается некое страшное существо. Дневник же этот я решился вести, дабы не упустить ничего из нашей секретной миссии. Ибо бриг «Безмятежность» полон тайн и тёмных мест, и в закутках его таится гибель. Я же записываю своё послание в тетради, которую дал мне капитан оного брига Тройоло, и записываю секретным шифром, известным лишь мне и боцману Драккант — дабы, если миссия наша увенчается неуспехом, правда дошла бы до людей, и мы не остались бы неотмщёнными.

Нынешний день был, впрочем как и все здесь, днём тягостного рабства и губительной манной каши. Опасаюсь, что товарищ мой не выдержит и поддастся безумию сладостей, перейдя во вражеский стан. Ибо команда «Безмятежности» манит его соблазнами. Я же осмотрителен и