Не хочется уходить. Или подниматься (ох, а потом ведь умывание и гимнастика ещё!). Не хочется даже отвечать Лайлу. Лежать, погружённому в нежную истому, как в легчайший пух, смотреть на неостановимое кружение — и ловить отлетевший от век сон, возвращаться в сладкие покачивания тёплых ладоней, к той, которая вернулась, чтобы утешить, защитить и укрыть своего маленького мальчика…

– Эгей! Проснись, засоня! И пой, хотя тут не настаиваю. Решил коварно избежать манной кашки, а?

Лайл так громок и весел по утрам. Словно огромный несносный жаворонок, в «Ковчежце» он… кажется, не был таким. Наоборот, старался поспать подольше. И был по утрам хмур и ворчлив. Может быть, его не манят чудесные сны? Или ему слишком нравятся дни здесь?

Почему-то от этого смешно. Он же сравнивал это место с Рифами — забавно!

– Предупреждаю, пока сюда не заявилась премилая Полли и не оказалась сражённой видом всего меня в исподнем… А ну давай, будись там уже!

— Ещё пять мину-у-уточек!

— Иначе я САМ начну петь и устрою тут вообще всем внеплановую побудку, а кукушечка старого Найви окончательно упорхнёт — и всё из-за тебя!

— Ты хуже Лортена, — бормочу я и пытаюсь натянуть одеяло покрепче. — Неужели тебе не хочется продлить сон? Не навещают добрые сновидения?

— Навещают, но… гм, это не для детей, знаешь ли. Ну всё, я предупреждал.

Стаскивать с меня одеяло у него выходит ловко: он говорит — его часто ставили дежурным на побудке в учебке.

— Левая нога, — указывает вниз, где вокруг моей икры тянется чёрный след. — Да ещё простынь перепачкал. Кажись, ты у нас теперь водишь.

Следы появляются каждый раз. Никогда не угадаешь: запястье? Щиколотка? У Лайла вчера чёрная полоса прошла по лбу — и потешно же он с ней выглядел! Иногда следы едва заметны, иногда — видны как следует. Они легко оттираются и по виду происходят из грязевых ванн, которые мы каждый вечер принимаем.

— Говорили же — мойтесь как следует, поросята вы этакие! — отмахиваются нянечки от вопросов Лайла. И подмигивают, и теребят его за щёки. Лайл подмигивает в ответ. Многозначительно.

Мы-то с ним знаем, что всё дело — в Игре. На второй день об этом проговорился толстяк Марвин, который здесь уже в шестой раз. Только он не стал делиться правилами, и я решил понаблюдать и поспрашивать ещё. А вчера вот как раз собирался раздобыть правила Игры у плешивого Гарнета и скучного Тошби. Но они всё болтали о других играх и тащили играть в вышибалу, и времени было сколько угодно, так что я решил ещё немного присмотреться. Словом, как-то не вышло до ужина, а потом настроение что-то испортилось… что же меня могло так расстроить?

«Вечерняя хандра», да. Я так написал в своём дневнике. Отличная идея вести его шифром, который мы с Мел выдумали, когда играли в пиратов. Будто лёгкое касание грусти перед самым, самым сном — но за ночь оно миновало, и я чувствую себя лёгким до головокружения, до полёта, до смеха. И утро такое замечательное, душистое, весеннее — будет время для дел.

Лайл брызгается водой и напевает что-то скабрезное про нойя под луной. Я уворачиваюсь и хлещу его полотенцем — так делали мальчишки в пансионе, где я учился. Не о пансионе ли я думал вчера? Нет, было что-то другое — наверное, маловажное, а всё же. Но ведь не наше же задание, я бы не подумал, что оно маловажное. Я вполне себе про него помню, стараюсь всё разузнать, только… что тогда?

«Опять завяз», — сказала бы про это моя былая наречённая.

Глупо так вцепляться в мелочи. Но я всё думаю об этом. Пока мы ходим кругами по залу гимнастики, и наклоняемся под бодрые команды нянечек, и поворачиваемся, и разводим руки.

— А теперь попрыгаем на одной ножке! На другой ножке! Зайчиком!

— А можно котиком⁈

— Можно котиком! И грифончиком! И алапардиком!

— Кусь в бочок никого не надо?

— Ха-ха-ха! Какой шалун!

Смех и музыка, а по стенам плывут косяки ярких рыб. Бодрый хохот особенно громок у задиры Жозза. Ему около пятидесяти — грива белокурых волос только начинает седеть, аккуратная борода на загорелом лице и великое желание показать себя. Он напоминает мне кого-то неприятного, но думать об этом ком-то не хочется. Жозз даже хотел было со мной подраться позавчера, просто Найви ему как раз посадил на голову паука.

— А ты чего зеваешь, а, озорник? Ты зелёный как огурчик. Ты что, не спал?

— Я… а-а-а-ах-х… спал, — это Морстен, он всегда немного зелен из-за увлечения дурманящими зельями в прошлом. У Морстена замедленная повадка и таинственная, косая улыбочка того, кто видел слишком многое. Сейчас он зевает и раскачивается, силится успеть за командами нянечки.

— Ай-яй, — причитает та. — Ты совсем сонный. Разве ты не слышал?

Спи скорее, баю-бай,

Отправляйся в сонный край,

А не то придёт волчок…

— Угрызнёт тебя в зрачок! — доносится весёлый голос Лайла, и все снова начинают хохотать, а нянечка грозится оставить Гроски без сладкого…

И я тоже смеюсь, потому что это не самое впечатляющее, что Лайл может рифмовать. В той истории с сиренами он показал это. Как удивительно, что теперь я обдумал как следует тот выезд, и он поблекл, затянулся, словно заросла рана. Я могу вспомнить в любое время. Трое на лестнице. Сладкая песня. Прощальное пожатие пальцев черноволосой девочки с Даром Музыки.

Могу вспомнить. Просто не особенно хочу.

В столовой радостный гомон, потому что сегодня в кашу добавили орешков и мёда. Выходит очень недурно. Даже старый Найви хватает ложку и чавкает напоказ — а обычно любит, чтобы его кормили с ложечки или сказки рассказывали. Он сидит в одиночестве, как всегда. А к нам подсаживается Амильет — слегка дерганный и нервный, потому что всего лишь второй день здесь, за этот визит. Он драматург и режиссёр театра — с его нервной профессией здесь уже в третий раз и старается бывать каждый год. Так он сам заверил нас вчера.

— Думаю, мы должны что-нибудь поставить, — Амильет быстро-быстро подмигивает. — Провести репетиции. Показать в творческой комнате! Как думаете, а?

— Кто-то здесь