Не могу вспомнить. Как я оказался в холле. Почему почти напротив — улыбающийся портрет старой основательницы приюта. Зачем вокруг вскрикивают какие-то голоса. Всё смутно, неважно, — кроме раздирающего ужаса, утраты чего-то незыблемого, сокровенного: я не помню её лица…

— Что, что вы делаете с нами⁈

Он мямлит успокаивающе-испуганное: у вас просто срыв, такое бывает, это от нервов, всё пройдёт и всё будет хорошо, а ещё меня держит Гроски — точно, это его руки, он тоже что-то говорит, неслышное из-за стука крови в висках, чёрного вихря внутри и моего собственного крика, я даже не слышу, что выкрикиваю — угрозы? Вопросы⁈ Голос Лайла — не в ушах, в мыслях — вопит, что нужно остановиться, я всё порчу, сейчас доктор использует Дар, чтобы отшвырнуть меня или кликнет охрану — и на этом миссия для меня завершится.

Но Тройоло медлит и только просит успокоиться — всё более невнятно. Он не использует Дар. Качает головой кому-то, кого я не вижу — наверное, охране, но какая теперь разница, я тону в густом грозовом шторме, и не докричаться, не вернуть…

— Я не помню… её лица…

— Той, которую ты любил, мальчик? — спрашивает мягкий голос, и сперва кажется, что говорит — та, из сна. Но руки, которые отводят мои пальцы от жилета доктора Тройоло, тоньше, пальчики хрупкие, горячие…

Только теперь Аполла Тройоло не щебечет.

— Я… я ещё… я… всегда…

— Ну, конечно, любишь. Не бойся, мальчик. Когда вы погружаетесь в детство, погружаетесь в счастье… бывает, что вы забываете источники своей боли. Но потом память возвращается…

— Она не… что?

Она не какой-то там источник, и уж тем более — не источник боли, что за чушь, Гриз — это… совсем другое. Но Полли говорит совсем о другой женщине, о той, которая обманула и бросила Дальберта из Ракканта — мою маску, роль…

В голосе, тёплом, как мелкая речка в жаркий день, — истина. Боль разрушает жизнь. Боль и горе обращают нас в тени самих себя, а человек рождён, чтобы быть счастливым. Невозможно прийти к счастью, когда постоянно вспоминаешь о боли, переживаешь горе раз за разом, думаешь об ошибках прошлого или об ужасах, которые могут случиться.

— Разве тебе не лучше, мальчик? Разве ты не почувствовал себя лучше? Это всего на несколько дней. Просто позволь себе не помнить какое-то время то, что несёт боль — а потом всё вернётся, память обязательно придёт, просто боли уже не будет.

Светлые воды слов, гасящие безумство шторма. Её рука на моей — греет, и пальцы слабеют. Воздух идёт в горло. Почему-то у меня мокрые глаза. И я измотан, будто…

Я что, держал Тройоло так, что он не касался земли ногами?

— Сынок, сынок, послушай! — голосит Лайл, и в голосе у него — испуганный привизг, я покляться бы мог, что внутри он кричит ещё громче что-нибудь вроде: «Остолоп, ты выдашь нас!!»

Размыкаю пальцы. Вялыми губами шепчу извинения. Пытаюсь придумать что-то на ходу — о том, что это было слишком внезапно, я испугался. Просто всегда боялся лечебниц, с детства, но не хотел признаваться. Мортиан Тройоло поправляет воротничок и участливо кивает мне, потом Лайлу: «Юноша просто очень впечатлительный… так бывает… и такая возбудимость в чём-то даже хороший признак…» Потом обращает свой признательный взгляд на жену, и та тоже улыбается ему, пока льёт и льёт свою лёгкую, светлую песенку тенны…

О людях, рождённых для счастья, а не для горя. О лекарстве от боли. О том, что хорошее обязательно будет помниться и это так замечательно. И если подумать — разве не окажется, что моя любовь переполнена страданиями? А любовь не должна быть страданием и трагедией, и ничто не должно быть, потому что человек для них не рождён…

Скоро я утону в её словах. И поверхность затянет розовой ряской.

— Да, конечно, — шепчу я, пытаясь улыбнуться. Смотрю в доброе, округлое лицо Полли и пожимаю ей руку. — Я не понял сразу, мне просто казалось — это важно…

— Мы все очень любим цепляться за свои тревоги и трагедии, славный мальчик. Вместо того, чтобы пытаться перешагнуть… и исцелиться. Ты добрый мальчик, Дальби… ну вот так, вот и объятия… Ты молодчина…

— Простите, что я вас напугал, — шепчу дрожащими губами поверх её тоненького плеча. — Простите… Полли, доктор Тройоло…

— Ну-ну, ничего страшного не случилось, мальчик, нужно просто умыться…

Лайл остаётся извиняться перед вежливо улыбающимся Тройоло. В холле повсюду пациенты, пересказывают друг другу сцену, Морстен поясняет опоздавшим: «Сидел… вскочил… как рванул, во-о-от…» Старожилы припоминают похожие случаи, поясняют: «Молодой… нервный!» Я обескровлен, как родники Даматы. Едва передвигая ноги, тащусь за Полли, позволяю себя умыть, закутать сверху в толстый шерстяной плед. Безропотно глотаю две ложки сладкого, клубничного. Полли хлопочет, поглаживая меня то по щеке, то по руке. Спрашивает о томике стихов, который лежит на столе:

— О чём здесь? Не знаю такого автора.

— Это… старое. Беард Астрейн. Он жил ещё при четвёртой Кормчей.

Любимый автор, написавший единственный сборник. Одна книга — оставшаяся от библиотеки прадеда из отчего дома.

— Стихи о нойя?

— Нет, это «Крыло альбатроса». О море. О свободе и… тех, кто ждёт и строит дома.

— Грустные, наверное. Так любят все… грустные стихи, песни вот, книги. Слыхала как-то, целые клубы появились: только и говорят, что о смерти, а? Говорят будто бы даже мода пошла у молодёжи — с Провожатыми брачеваться, по древним кладбищам ходят вот… лучше б фениксов себе поискали.

Она вздыхает и кажется такой простой и родной, что я невольно задумываюсь — как для неё это. Служить подголоском своему мужу, разделять его труды, не построить своего дома и не завести детей, а лишь всегда быть рядом с теми, кто погружён в свои муки…

— Леди Йовейна — та, которая основала приют «Солнечный дом»… Она совсем не читала нам грустных стихов или даже сказок, которые заканчиваются плохо. Считала, что если бы в мире было меньше печальных стихов — может быть, меньше было бы и скорбей. «Не надо плодить скорби!» — вот что она твердила нам, а сама была очень стойкой дамой. И весёлой, уж ты мне поверь! Умела находить радости в самом малом. А как умела успокоить, если на нас хандра накатывала! Всю жизнь она