же это было падением от восторга к муке – новым взлетом, новым падением. Он не должен забывать о своей задаче. Он должен пройти сквозь пламя, он должен проглотить солнце. Они хотят помешать ему, но он все-таки добьется своего. Солнце опустилось уже очень низко. Он уже проглотил большую часть его, как подобало Нерону. Если они еще раз поднесут ему губку, то ему хватит сил, он проглотит все солнце.

Но они не поднесли ему губки.

«Губку», – хотел он сказать. И еще: «Я – император». Он открыл рот. Но слова выговорились другие, и он был доволен, что они другие: ибо эти другие слова он очень любил, это были его слова. Он думал, что произносит их очень громко, но стоявшие внизу ничего, кроме слабого стона, не услышали. Надо было очень близко поднести ухо к губам Нерона, чтобы услышать эти слова. Но тогда можно было бы разобрать два слова, которые очень красиво выговаривал Нерон почти в экстазе. Это были слова «thanatos» и «thalatta» – греческие слова, обозначавшие «смерть» и «море», и так как мечта и ее осуществление слились для него воедино, то, вероятно, и оба слова спаялись в одно понятие. «Thanatos» – вздыхал он, и – «thalatta» – и так хорошо выучил он заданный урок, что даже в предсмертные часы выговаривал звук th по всем правилам.

Столь же, сколь тих был Нерон, стал шумлив капитан Требоний, когда ему ко рту поднесли влажную губку. К общей радости, он сызнова во весь голос начал проклинать все и вся, он поносил зрителей, солдат, своих сообщников, висевших рядом на крестах. Стражники находили, что это настоящий парень, слава его в армии вполне им заслужена. Теперь уж наверняка можно сказать, что он продержится дольше всех, что он переживет ночь, и кто утверждает обратное, тот может отправляться восвояси, тот проиграл спор.

Больше всего досталось от Требония его сопернику Квадрату.

– Солдаты, – крикнул он стражникам, – если вам придется взбираться на стены осажденного города и этот Квадрат подаст вам команду своим ржавым, как старое мельничное колесо, голосом, вы же с места не сдвинетесь от хохота, верно, а?

Квадрат отозвался своим обычным сухим, бесцветным голосом:

– Валяй, валяй, старина Требоний! Выпусти побольше желчи, прежде чем подохнуть, чтобы собакам не было горько, когда они на свалке будут жрать твои потроха!

Требоний напряг волю. С большим усилием он собрал всю слюну, какую мог насосать в своем высохшем рту, нацелился и со смаком, метко плюнул Квадрату на самую середину лысины. Толпа взвыла от восторга, забила в ладоши. Даже солдаты смеялись, глядя, как Квадрат вытирает лысину. Квадрат сам был доволен, что Требоний оживил зрелище казни, он понимал шутки, даже если их отпустили на его счет.

Он не обозлился на Требония.

Среди общего веселья, однако, большая голова Требония неожиданно поникла, Требоний замолк, застыл в неподвижности.

Квадрат был разочарован. Неужели Требоний кончился? Капитан велел пощекотать Требония копьем. Требоний не шевелился. Он приказал переломать ему ноги; ничто не помогало – Требоний и в самом деле испустил дух. Популярный капитан, который так мощно, не зная никаких преград, шагал по земле, оказался слабее щуплого Кнопса и размазни Нерона и обманул тех, кто ставил на него в споре. Квадрат о смерти своего соперника сожалел по многим соображениям. Прежде всего Квадрат, несмотря ни на что, питал к нему товарищеские чувства и высоко ценил его, а кроме того, он надеялся получить от казни своего соперника больше удовольствия.

Наступила ночь. На небе светил лишь узкий серп луны, и тот был на закате. Капитан Квадрат приказал зажечь факелы. Его удручало, что Требоний обманул его ожидания. Может быть, удастся раззадорить Кнопса, чтобы он отпустил одно из своих знаменитых словечек. Он велел поднести еще раз ко рту Кнопса губку.

Но и Кнопс разочаровал его, и Кнопс замолк. Правда, в голове его еще копошились всякие мысли, но вряд ли мысли эти доставили бы удовольствие Квадрату и другим, если бы Кнопс даже высказал их во всеуслышание. «Уже ночь, – думал Кнопс, – а я все еще не умер. Просто гнусно, какая сила и цепкость в таком слабом теле. Но это и хорошо. Мой маленький Клавдий Кнопс будет сильным мужчиной. Где ты, сыночек мой, и существуешь ли ты вообще? Если бы я мог увидеть тебя, я тотчас же умер бы с миром».

И вдруг его охватила ненависть, гнев против Требония, который отнял у него твердую веру в существование сына и наследника. С неимоверными усилиями он попытался повернуть облепленную мухами голову в ту сторону, где висел Требоний, чтобы излить на него свою ярость, свое негодование. Но его шейные мускулы были слишком слабы, язык, зубы и губы не повиновались ему, только землисто-зеленое лицо, поросшее страшной щетиной, несколько раз дрогнуло самым жалким образом.

Неужели это конец, неужели бессильный гнев против Требония – последняя вспышка его сознания? Внезапно ночь огласилась зовом, не громким, но очень ясным и внятным:

– Мир тебе, Кнопс. Умри с миром. У тебя родился сын, который будет помнить о тебе, здоровый, живой.

Лицо Кнопса больше не дрогнуло, и никто не знал, достиг ли этот голос его сознания: ибо, когда капитан Квадрат велел переломать ему ноги, оказалось, что и он мертв. Но если существовал в мире голос, который способен был проникнуть напоследок в его сердце и сознание, то это был только этот голос, звучный, хорошо поставленный голос Иоанна с Патмоса.

Да, Иоанн с Патмоса покинул Эдессу и прибыл в Антиохию, чтобы видеть смерть Теренция и его сообщников; и вон он сидит на вершине Лисьей горы, прямо на земле, и смотрит на кресты. Весь день он просидел здесь, он все слышал и все видел. Многие узнавали его и заговаривали с ним, но он никому не отвечал. Он молчал все эти долгие часы; только Кнопсу он крикнул несколько лживых утешительных слов.

Была ночь, и, так как споры насчет того, кто умрет первым, а кто последним, решились, большинство зрителей разошлось. Факелы