Долгие часы, почти по целым дням, торчали эти трое в своей уродливой и потешной оболочке из дерева и гипса, скованные друг с другом. Если они чуть-чуть опускали напряженно вытянутые головы, колодки впивались им в шею. Веревки, цепи, обшивка из досок и гипса вынуждали их к неподвижности и больно оттягивали назад голову, шею и плечи.

Для зрителей это была единая голова, поднимающаяся над собачьим туловищем. Но у головы этой было три лица, в ней думали три мозга, и сидела она на трех телах. Три сообщника составляли одно целое с того самого мгновения, как они увидели друг друга, с этого мгновения они были и друзьями и недругами. Теперь же они были связаны тесней, чем кто-либо на свете, в постоянном соприкосновении, настолько сросшиеся, что каждый с содроганием ощущал естественные отправления остальных, и они стали друг другу невыносимы.

Один и тот же воздух вдыхали шесть ноздрей, одно и то же проходило перед взглядами шести глаз, один и тот же шум слышали их шесть ушей. Их мозг неизбежно думал об одном и том же. «Долго ли еще?» – думали они, и: «Когда наконец мы будем в Антиохии?», и: «Проклятые скоты!» Но наряду с этим у каждого были свои мысли: «О мой сыночек», – думал Кнопс. «О моя Гайя», – думал Теренций. «О мой дух-покровитель и мое счастье», – думал Требоний.

Они лаяли и давали лапки, они проклинали мир и самих себя, они плакали в бессильной ярости и утешали себя, они ненавидели друг друга, скрежетали от ненависти зубами, и все же каждый из них чувствовал, что нет в мире существ более близких ему, чем те двое, с которыми его соединяют внутреннее родство, удача, взлет, преступление, падение и грядущая гибель.

Но все это они чувствовали лишь в первые дни. Затем впали в апатию и только уколами, тумаками и подзатыльниками можно было их на время вернуть к жизни.

Они перестали также любить и ненавидеть друг друга. Они ждали лишь ночных часов, когда их освобождали от цепей.

Много недель подряд длилось это странствие по Сирии. День за днем Нерона и его сообщников высмеивали, оплевывали, забрасывали грязью. Они уже не чувствовали этого. Они не видели злорадных и ненавидящих лиц в толпе, едва ли замечали они даже лицо капитана Квадрата. Они не слышали криков и визгов сотен зрителей, вряд ли даже доходил до их слуха их собственный лай. Единственное, что они иногда еще воспринимали своим сознанием, была мелодия песенки о горшечнике, эта простая и все же изысканная мелодия с ее короткими, наглыми, циничными паузами, и однажды даже сам немузыкальный капитан Требоний, когда ему скомандовали залаять, вместо этого машинально загорланил хриплым голосом: «И ты повиснешь».

18

И они служили разуму

В Антиохии всех троих подкормили, чтобы во время казни они не выглядели слишком жалкими. Понадобилось две недели, пока они пришли в себя.

На рассвете дня казни их, по обычаю, выпороли в зале суда, потом подвергли публичному осмеянию. Нерона обули в императорские котурны, его лохмотья вымазали на том месте, где полагалось быть пурпурной полосе, кровью из его ран, на шею ему повесили доску с надписью «Клавдий Нерон Цезарь Август», вместо смарагда вставили в глаз кусок стекла, вместо короны надели на голову ночной горшок и в таком виде усадили на высокий стул. Кнопсу, о тоске которого по сыночку все знали, стражники втиснули в руки соломенную куклу и посадили его в ногах у Нерона. Требонию же прикрепили к голой груди жестяные бляхи, изображавшие все его знаки отличия, и тоже посадили – по другую сторону – в ногах у Нерона. Когда все было устроено, стражники стали кричать:

– Привет тебе, о всеблагой величайший император Нерон!

Они очень веселились.

Место, где распинали преступников, расположено было в северной части города, довольно далеко от зала суда; это был голый холм, служивший свалкой; назывался он Лисья гора. Их повели по богатейшей главной улице, с ее колоннадами. Улица была унизана народом; люди стояли на всех крышах и выступах домов, стремясь увидеть Нерона и его сообщников, поглядеть, как, истерзанные бичеванием и издевательствами, вымазанные кровью, они тащат на Лисью гору доски, предназначенные для поперечин их крестов.

Был ясный день начала октября, не знойный, но все трое жестоко страдали от жары и жажды. Хорошему ходоку до Лисьей горы был добрый час пути; те же, кто должен был тащить на себе свои кресты, шли три часа. Кнопс упал еще в черте города, вслед за ним через короткое время упал Теренций; их подняли ударами и пинками и погнали дальше. Толпа вокруг ревела от восторга и пела песенку о горшечнике.

В этот час, когда «тварь» совершала свой последний путь, Варрон был под далекими восточными небесами. Было девять часов утра, но там, где он находился, солнце поднялось уже на полдень. Он присел отдохнуть на краю пыльной дороги, в тени дерева, и принялся за еду. Обед его состоял из чашки риса с кусочками жесткой баранины. Он ел с аппетитом. Он доволен был своей жизнью. Он увидел немало нового, и еще много нового ему предстояло изведать. Дорога, на краю которой он сидел, была оживленной, и он никуда не торопился. Он не спеша поел и долго еще не трогался с места. Прохожие говорили на чужом, трудном языке, он улавливал лишь обрывки слов и понимал из услышанного лишь малую часть. Все же звуки эти давали ему материал для размышлений. Его привыкший к методическому мышлению ум систематизировал слова, размещал их по категориям. Он думал о том, как непривычное звучание слова меняет и его смысл, и ни одна его мысль не возвращалась к прошлому в этот час, когда в Антиохии под его «экспериментом» подводилась итоговая черта.

Но если бы он и знал, если бы он и задумался над тем, что вот в