Нерон стал думать, как помешать Артабану осуществить свое намерение. Он нашел способ. Аудиенция произойдет в присутствии всего двора. Он произнесет перед всеми этими блестящими сановниками речь, которая заставит Артабана отказаться от своих низких планов, он напомнит повелителю парфян в сдержанных и тем не менее неотразимых словах о долге гостеприимства.

Он тотчас же принялся за подготовку речи. Вернуть задумавшего злое дело царя на путь, предписываемый великим долгом гуманности. Это была трудная, но вдохновляющая задача, она по силам только Нерону. Он работал с увлечением. Писал, декламировал, отшлифовывал, делал заметки, исправлял. «Речь о гостеприимстве» становилась все совершенней. Если бы он сам решил устранить соперника и тот произнес бы такую речь, Нерон привлек бы его к себе на грудь, обнял бы и, растроганный, попросил бы у него прощения и дружбы. В уединении своего парка, в пустом парадном зале он репетировал речь. Речь становилась все округленней, звучней, значительней, трогательней и грозней. Он чувствовал что-то вроде благодарности Артабану за то, что тот дает ему повод произнести такую речь.

И вот он стоит в тронном зале Ктесифонского дворца, празднично-возбужденный, но все же нервничая больше обычного. Древние персидские цари на фризе, опоясавшем зал, всадник Митра на мозаичном куполе будут слушать сегодня его мастерскую речь.

Занавес распахнулся, корона реяла над головой Великого царя. Речь Артабана была короткой.

Снова возникли, сказал он, сомнения в подлинности мужа, воззвавшего к его гостеприимству. Уже и раньше были поводы, которые давали пищу этим сомнениям. Боги не только допустили, чтобы муж, называвший себя Нероном, потерпел поражение, он, кроме того, бесславно удалился из Эдессы, своей резиденции. Эти аргументы, однако, были опровергнуты свидетельством Варрона, человека, который в свое время завоевал доверие и дружбу великого Вологеза. Теперь же Варрон исчез, быть может удрученный тем, что не распознал личности мнимого Нерона, а вместе с Варроном исчезла и вера в подлинность этого Нерона. Западные люди заявляют решительно и единодушно, что они никогда не признают этого Нерона своим императором, и даже грозят Великому царю войной, если он по-прежнему будет покровительствовать самозванцу. Все эти соображения вынуждают его препроводить человека, который называет себя Нероном, на границу своего царства. Дальнейшее он должен предоставить богам. Если этот человек действительно Нерон, боги явят тому доказательство.

Когда Нерон услышал первые слова Артабана, он обрадовался, что речь царя так суха и прозаична, – отличный фон для его собственного выступления. Но когда царь говорил, ему стало не по себе. То, что он приготовил, не есть ответ на доводы царя: его речь состоит лишь из рассуждений об этике, о гуманности. Это и был прежде всего вопрос гуманности – может ли царь отказать в защите ему, молящему о защите. Но Артабан, видимо, был глух к таким вещам. Он говорил исключительно о политике, об этой ничтожной политике, вопросы которой Нерон всегда предоставлял решать своим советникам, об этой низшего порядка дисциплине, которой царям не пристало обременять себя.

И вдруг – и сердце у Нерона замерло – ему пришло в голову: может быть, и в самом деле выдача его Риму всего лишь вопрос политики, может быть, Артабан живет в мире реальном, а он, Нерон, в мире грез. Он тотчас же отмахнулся от этой мысли. Нет, нет, этого не могло быть, это не так, не может быть, чтобы они говорили на разных языках. В конце концов, Артабан – царь по рождению, повелитель Востока, он обладает «ореолом» и не может не понять Нерона.

А если все-таки он не поймет его? Нет, Нерон не должен такими мыслями сбивать себя с толку. Поддавшись таким сомнениям, он может испортить свою речь. Он попросту не будет больше слушать того, что говорит Артабан, – всех этих «итак», «следовательно», «так как» и «потому что». Тут сплошная логика, противный, сухой рассудок, он же обратится прямо к сердцам собравшихся.

Он старался не слушать. Но против воли слух воспринимал слова Артабана, они проникали в мозг. Несколько реальных прозаических доводов ему все-таки следовало вплести в свою речь. Дион из Прусы, Квинтилиан – все они пользовались прозаическими тезисами, облекая их в пышные уборы риторики. Он досадовал, что не сделал этого. Стараясь не показать виду, он следил за лицами сановников. Царедворцы внимательно слушали речь царя, явно сочувствуя ему. Эти лица ему предстоит преобразить своей речью. Удастся ли ему?

Внезапно, точно озаренный молнией, он понял свое положение. Все эти царедворцы – сплошь недруги, а Великий царь Артабан – исконный его враг, и слова его – отравленные стрелы. Он же, Нерон, чистый и незлобивый, пришел в стан врагов, пришел без панциря, и теперь он погиб. Он сидел и внимательно слушал, но сердце его неистово билось и руки взмокли от пота.

Но тут царь кончил свою речь, слово было за Нероном.

«Я не знаю, – так строил он мысленно свою речь, – как мне обратиться к тебе, блистательный. Сказать ли мне: из праха смиренно возносится к тебе мой голос, о сын богов? Или я смею еще сказать: склони ко мне свой слух, о брат мой?»

Это было хорошее вступление, и он отлично отрепетировал смущенную улыбку, с которой следовало произнести эти первые фразы. В эффекте можно быть уверенным, нужно только сосредоточиться, и сейчас он начнет.

– Я не знаю, – произнес он. Но что это? Кто сказал эти слова? Неужели он? Из его ли горла выходит хриплый шепот, пропадающий в огромном тронном зале раньше, чем его услышит ближайший сосед? Он откашлялся, начал вторично, охваченный паническим страхом.

– Я не знаю, – сказал он. Но это было еще хуже, чем в первый раз, сплошное нечленораздельное урчание. Артабан затих на своем троне, слушая, вежливо ожидая. Царедворцы переглядывались, встревоженные.

В третий раз он начал:

– Я не знаю. – Ни одного внятного звука не было, одно безобразное кудахтанье.

Он стоял как человек, вокруг которого рушится мир. В сердце и в голове звучала приготовленная несравненная речь. Он знал, что, если бы удалось произнести ее, все эти сумрачные, враждебные